Увидеть в ребёнке личность

Встреча со Школой

Первый раз я услышала о Школе Бороздина в 1996 году, когда мы, сотрудники Института социальной реабилитации НГТУ, организовывали одну из первых конференций по коррекционной педагогике в Новосибирске. Тогда у меня чётко отложилось, что в этой Школе занимаются музыкой с даунами. И жила я себе дальше, и развивалась как сурдопедагог, и искренне считала, что любую детскую «болячку» можно откорректировать методиками и системами. Параллельно с профессиональным становлением я накапливала материнский опыт. И почему-то у меня никогда эти вещи не соединялись. Работа с глухими детьми – это работа. Жить со своими детьми – это жизнь. И мне уже казалось, что всё я в дефектологии и жизни знаю. Кучу конференций и Центров посетила и даже почти решилась на кандидатскую диссертацию. Но повторная, абсолютно случайная встреча в маршрутке с Алексеем Ивановичем Бороздиным изменила ход моей профессиональной, а больше – жизненной позиции. А.И. Бороздин пригласил меня к себе в Центр.

Напугать меня чем-либо довольно сложно – так я думала. Ведь я была подкована прочными дефектологическими знаниями и десятилетним профессиональным опытом, у меня уже было трое своих детей. И потом мне нечего было терять, я оставалась на основной работе, а Центр Бороздина воспринимала как подработку рядом с домом.

К работе в Центре можно приступить, лишь предварительно посетив занятия или просмотрев видеозаписи уроков с детьми. Почему-то эти пункты выпали из пролога моей истории, и 1 сентября 2005 года я вошла в кабинет на занятия с детьми, имеющими сложные диагнозы. График работы мне показался чудесным: три урока по 30 минут, час перерыв, ещё три урока и всё!!! И так два раза в неделю!!!

Первое занятие под загадочным названием «Общее развитие» было с ребёнком, у которого стоял диагноз «синдром Дауна», второе занятие – с аутистом, третье – не помню. Помню только, как Надежда Степановна Трухачёва, директор Центра, заглядывала иногда в кабинет и подсказывала, кто из детей что любит делать.

Как прошёл перерыв и ещё 1,5 часа – не расскажу. Невозможно описать, как страх, беспомощность, бессилие захватили меня не где-то в тайге, а в дошкольном Центре.

Первые мысли: «А мне это надо?», «Почему другие педагоги улыбаются?», «Неужели этих детей можно чему-то обучить?».

Как я добралась домой и на следующий день вышла на основную работу, помнит только тело. Мозг всё время был в рефлексии.

Когда настал черёд снова выйти в Центр Бороздина, я разглядывала родителей этих детей. Я очень пристально вглядывалась в лица и движения этих людей. Ведь преподаватели пединститута мне внушали, что именно родители виноваты, что у них такие дети. Во всех статьях написано: «Курение, алкоголизм, наркомания и т.п. приводят именно к таким последствиям». Нигде не написано было, что такие дети рождаются и у самых обыкновенных людей. Я на секунду представила, что на месте этих родителей могла быть и я. Мне стало страшно, а потом стыдно. За что? Я, дипломированный специалист, боюсь принять детей. С диагнозами, но детей. Ни в одном из двух вузов, которые я окончила на «отлично», не учили ПРИНИМАТЬ детей.

Всё-таки педагогика – это СВЫШЕ.

Когда у моей дочери затяжной насморк, я не нахожу себе места. Когда у старших сыновей в детстве были логопедические проблемы, а чуть позже случались двойки, со мной были истерики. А что должны чувствовать родители, когда их детям ставят устрашающие диагнозы – раз, выводят из образовательных учреждений – два, предлагают отдать ребёнка в интернат, потому что он «необучаемый», – три?

Всем ясно, что каждый ребёнок по определению и по закону имеет право на развитие и образование. Но в то же время ни для кого не секрет, что ребёнка с тяжёлыми психофизическими отклонениями не принимают в образовательные учреждения. Или, что ещё хуже, медицинские работники предлагают сдать такого ребёнка в интернат. Можно подумать, в интернате работают роботы, а не женщины-матери. Разница лишь в том, что в семье ребёнку есть за кем тянуться и развиваться, в интернате – не всегда. Дома меняются картинки и звуки, в интернате – стационар. Дома есть родные, в интернате – соседи и обслуга. Казалось бы, в государственном масштабе проще обеспечить развитие и образование ребёнка в семье, по месту жительства, но практика такова, что количество интернатов и детских домов не уменьшается.

Истории, которые рассказывал мне Алексей Иванович и его коллеги про детей, прошедших курс абилитации в Центре, казались сказками. Кто-то из детей научился говорить, кто-то – читать и считать, а многие даже поступили в различные школы.

Я осталась работать в Центре из-за желания прикоснуться к волшебству, проверить свои способности, но больше – из-за надежды, которая появлялась в глазах родителей. Каждый раз, отдавая им ребёнка после занятий, в их глазах я читала: «Ну как? Есть успехи?». Совесть и ответственность не давали мне сбежать, не оглядываясь...

Или надо было рвать дипломы, или их как-то реализовывать. И начались занятия.

Вот короткие истории про первых моих учеников.

Маша, красавица наша

Красивее и правильнее черт лица у девочки я не встречала. Большие голубые глаза. Густые волосы, неизменно заплетённые в две косы. Фигура, рост – всё соответствует восьмилетнему ребёнку. Но – совсем не говорит. Звуки – лишь иногда, похожие на призыв индейцев к бою. Стучит по книжке. Смотрит в окно. Или, того лучше, ходит из кабинета в кабинет. А уж если совсем что-то не к её душе, ноги вверх и плакать. Горько. Руки, ноги скованны – поди подступись. Хочется сесть рядом, а ещё лучше – лечь и тоже плакать. Нельзя. Не поймут. И никакие профессиональные навыки и методики в голову не лезут и не окрыляют. От умных книжек остаются лишь Машины слёзы и моё желание вывести её из этого состояния и заниматься дальше.

В самом начале занятий с Манькой мы два месяца искали контакт. Трудно. Но, мне кажется, нашли. Когда она плачет, я знаю – это она мне плачет. Она мне сказать что-то хочет. И я сажусь рядом с ней и начинаю вести диалог. Фраза за себя, фраза за неё. Поглаживаю ей руки и ноги. Встану, сама себе потанцую. Вытру ей слёзки. Сажусь за стол работать, читаю вслух книжки и играю сама с собой в мягкие игрушки.

И если посмотреть отстранённо на всё это – это не занятие, а нахождение в комнате двух совершенно чужих людей. А внутри у нас с Маней диалог. Эмоциональный. Энергетический. Мы друг друга любим и понимаем.

К концу занятия Маруся встаёт как ни в чем не бывало и выполняет все мои просьбы. Мы уже вместе танцуем и смеёмся. И она повторяет все действия, что я выполняла, пока она плакала.

Если Маша на занятии у меня или у другого педагога плакала, у меня обязательно находится повод вечером дома поплакать. Я её слёзы «собрала» и выплакала. И куда девался профессиональный иммунитет?

Она всегда прямиком направляется в мой кабинет. Маша, которая раньше ходила из кабинета в кабинет за руку с мамой, сегодня может заниматься в паре всё занятие и не рваться наружу, участвовать в утренниках и водить с другими детьми хоровод.

Я не хотела прощаться с Машей на всё лето и оставила её на индивидуальные занятия в июле. Но Машу словно кто-то подменил. Она заходила в Центр и начинала плакать. Я 30 минут ничего не могла сделать. Так продолжалось три раза. Я вышла в коридор к маме и, пока Маня одевалась, не глядя на меня, говорю: «Татьяна (так зовут маму Маши), я не вижу смысла в занятиях летом. Мне кажется, Маша видит, что других детей и педагогов нет, и не понимает, зачем ей надо летом заниматься. Отдыхайте».

В этот момент Маша, уже одевшись, подошла ко мне. Обняла и прижалась к груди. Посмотрела уже высохшими от слёз глазами мне в глаза и убежала. Она не говорит ни слова. Я говорю. Но мы так чувствуем друг друга. Так сложно и так просто.

Сейчас Маша учится в коррекционной школе. Раньше об этом не приходилось и мечтать. А мы радуемся этому. У Маши ранний детский аутизм – первая, самая тяжёлая группа. Семья переехала из Липецка в Академгородок, чтобы заниматься в Центре А.И. Бороздина.

Любимчик Пашка

Принято думать, что в образовательном процессе не должно быть любимчиков.

Ответьте себе честно, педагоги, воспитатели и администраторы, – у вас есть любимчики? Если вы ответили: «Нет», – не обижайтесь, но вы не откровенны. Можно относиться ко всем детям профессионально одинаково, но при виде некоторых учеников трепет – как перед первыми свиданиями. Так вот, Пашка – мой любимчик.

Белобрысый. Пушистый. Гуттаперчевый даунёнок. На прямых, циркульных ножках марширует (или, как я говорю, «чиполлинит») в кабинет. Прямиком к столу, к нашим любимым «бархатным буквам».

Первые занятия, полгода назад, я его усаживала на колени перед зеркалом. Его пальчиками водила по буквам, чётко артикулируя и повторяя на каждое ушко отдельно. Привлекала внимание к нашему отражению в зеркале, своими руками «формировала» ему артикуляцию и мимику. Затем сажала на стол лицом к себе, и начинались азы логопедической работы: массаж рук, пальчиков, лица, языка (с его платочком) и т.п. Потом снова к себе на колени: работа над координацией и формированием двигательных стереотипов (вверх, вниз, в стороны).

За два месяца Паша усвоил всю нашу структуру занятия, но ни одного звука – тишина. И это несмотря на то, что я постоянно побуждала его к речи. Потом у Пашки был кризис. Он заходил в Центр со слезами. На каждое занятие его «вносили» на руках. Завлекали. Продолжали занятия как ни в чём не бывало. Кризис как начался внезапно, так и закончился. Мой ученик окреп духом, стал лучше ходить, увлёкся упражнениями на развитие мелкой моторики, научился (более-менее) держать закрытым рот и по-прежнему улыбался, входя в кабинет. Но молчал. Ни одного артикуляционного звука, только рычание и урчание. Через четыре месяца (невыносимый холод на улице, в помещении детей мало, но Паша – педант, ни одного пропуска занятий) ко мне заходит педагог-коллега посмотреть занятие. И я отвлеклась на педагога. Как говорится, «сцепились языками».

Паша кропотливо берёт каждую «бархатную букву» своими руками, поворачивает её правильно и укладывает. Я наблюдаю в зеркало, а Паша губами повторяет артикуляцию каждой гласной буквы, но беззвучно. Все буквы были сложены правильно (как бы я их ни пыталась крутить и переворачивать). Педагог похвалила нас за такие достижения и вышла из кабинета, не закрыв за собой дверь.

Я говорю Паше: «Ты уже все буквы знаешь, ну, начинай говорить их», – и начинаю снова с гласных букв.

«А» – молчание.

«У» – молчание.

«О» – Пашка своими руками «складывает» свои губки и пронзительно басит: «ОООО». Я думала, что у меня галлюцинации, берём следующую букву.

«Э» – снова молчание. Я его легко постучала по спинке, и снова: «Э»…

Раскатистое Пашкино «ЭЭЭЭ» я не забуду никогда. Я радовалась так, что начала стучать в стенку, звать другого педагога. Выхожу в коридор, а Пашина мама со слезами на глазах сидит и не шевелится, она всё слышала, ведь дверь в мой кабинет была открыта.

А Паша, не останавливаясь, любуясь своим отражением в зеркале и нашей реакцией, продолжал «о-кать» и «э-кать».

Потом у нас с Пашей были разные периоды молчания и «гласности», но радость причастности к научению маленького человечка говорить и думать придаёт много эмоциональных сил и помогает поверить в значимость своей профессии – педагога.

Федя — развитие неслухового внимания

Говорят, что какие-то ситуации нам даны за что-то, а какие-то – для чего-то.

Федю мама занесла на своей ноге, он не хотел заходить в центр, и всё, что мог сделать, – это зацепиться за мамину ногу. Федя не слышал. После перенесённых четырёх менингитов, клинической смерти и ещё чего-то. В подгузнике, кричит, с косыми глазками, с натёртыми до крови ушами от силиконовых вкладышей. И с какой стороны подойти к парню – непонятно. Ведь ко мне на занятия они пришли как к сурдопедагогу. Орёт, в кабинет заходить не хочет, взгляд не фиксирует. Какое там когнитивное развитие и развитие слухового внимания!

Было понятно, что начинать надо, как с грудничком, – прижать, обнять, успокоить.

Фокус состоял в том, что Федя к себе не подпускал. Не давал даже притронуться.

Так и сидел в коридоре между кабинетом и мамой. Чуть что, начинал орать. А я начала играть с медведем. С большим игрушечным медведем. Я бинтовала ему лапы, расчёсывала... Федя наблюдал, наблюдал и ушёл. На втором занятии он чуть-чуть в коридоре помог мне полечить мишку. Ну, а третье прошло в кабинете, правда, Федя был под столом, но это мелочи. Я Феде кидала под стол игрушки и карточки и называла их. Где-то на пятой карточке он заинтересовался. И всё – пошло дело. Месяца три я ненавязчиво что-то делала НА РАССТОЯНИИ от Феди. Федя ко мне обращался «И-И-И».

Пока мы учились сидеть за столом, привыкали друг к другу, Федя перестал плакать. Я уже стала планировать нашу с ним работу, но Федя уехал на кохлеарную имплантацию в Москву. А ещё через месяц у нас начался новый этап жизни. Он ничего не хотел делать из того, что предлагает сурдопедагогика. А если погода была пасмурной, то и играть не хотел. Между настройками импланта мы (тройка педагогов: музыкант, художник, сурдопедагог) развивали в Феде всё, что могли и не могли. И если к индивидуальным занятиям Федя за два года привык, то на групповых стабильно прятался под стол, в шкаф или под ковёр. И уже не только педагоги, но и ученики подходили к Феде, гладили его и обнимали. Федин характер (собственно, если бы не характер, Федя бы не выкарабкался после всех его приключений) стал смягчаться. Однажды я спускалась по лестнице, за мной шёл Федя, а следом – его мама. Федя взял меня за руку. Очень простое, человеческое действие. Но мы-то с Фединой мамой знали, чего это стоит. Я шла не дыша. Федя стал мне доверять себя.

К третьему году наших занятий Федя стал рисовать простые рисунки, интонировать простую мелодию, повторять простые предложения и говорить около двадцати слов.

Федя уже обращался ко мне «ИНЕ».

Только ради этого ребёнка (и уж потом ради других) я поехала в Москву на курсы повышения квалификации по теме: «Реабилитация после кохлеарной имплантации». Благодаря Феде и его маме, которая сама поддерживает других родителей, такая операция в Новосибирске стала обычным делом. Сейчас Федя пошёл в детский сад, там он всех обнимает и целует, понимает обращённую речь и старается говорить сам. Наши уроки любви, а не развития слухового внимания, отогрели его. На нём пока ещё подгузник, и один глаз практически не видит, но он бегает, слышит, играет с другими детьми и начинает говорить…

Сейчас ко мне Федя обращается «ИНЕЦ». А я ему говорю: «Так вот, Федя, как только ты будешь ко мне обращаться “Инесса Соломоновна”, – я успокоюсь».

Опыт любви

За пять лет работы в Центре я сделала несколько выводов:

• Центр А.И. Бороздина – это концентрация любви к детям. •
• Центр А.И. Бороздина – это место, где у ребёнка нет диагноза, а есть детство. •
• Центр А.И. Бороздина – это духовное движение, которое меняет мировоз- •
• зрение.

Постараюсь объяснить, почему.

Я и сейчас работаю в Центре А.И. Бороздина, но педагогом-совместителем, так как основной моей работой стала пропаганда опыта работы Центра.

Алексей Иванович Бороздин уже несколько лет руководит Областным методическим центром абилитационной педагогики, а я организую семинары, в том числе выездные, по абилитационной педагогике. Одно дело, когда приглашающая сторона знает о Школе Бороздина и берёт всю организацию на себя, и, оказалось, совсем другое – решать поставленную губернатором задачу: передавать опыт работы с детьми-инвалидами педагогам районов Новосибирской области тогда, когда о нашей работе ничего не знают.

Сложным в этих командировках оказались не столько организационные и бытовые моменты, сколько необходимость вдохновить специалистов на работу с детьми, имеющими отклонения в развитии и оставленными в семьях. Родители приняли решение оставить ребёнка в семье, но местные логопеды и дефектологи отказываются работать с ним. Мотивация у всех одинаковая: «А по какой методике их учить?», «Какой смысл его учить?», «Он эмоционально не готов, пусть будет на домашнем обучении» или самая бесчеловечная: «Мне за это не доплачивают!». Очень хочется узнать, кому и за что доплачивают в государственной педагогике?

Все наши семинары строятся исключительно на видеоматериалах уроков.

Показывая и разъясняя эти занятия, мы демонстрируем безусловное, абсолютное приятие ребёнка. Он дерётся – мы переводим в игру, он мычит – мы переводим в песню и т.д.

Однажды разгорелась жаркая дискуссия, в которой принимали участие дефектологи, утверждавшие, что и они занимаются с очень сложными детьми, родители детей с дефектологическими диагнозами и мы, ведущие семинара.

Я предложила просмотреть своё занятие с девятилетним мальчиком, который пока принимает каждую новую ситуацию так: машет руками, пытаясь ударить, и нецензурно выражается.

Увидев первые кадры занятия, где ребёнок пытается меня ударить, дипломированный дефектолог кричала из зала: «Он эмоционально не готов! Пусть дома сидит, с родителями занимается!». Медик предложила, что знала: «Транквилизаторы». Я, на правах ведущей, спросила у дефектолога: «Это вы сейчас говорите как специалист, как мать, или как человек?» У медика я лишь уточнила:

«Усыпить?»…

Когда я вела урок с мальчиком, у меня, как у педагога-абилитолога, и в мыслях не было остановить занятие, вывести ребёнка к маме. Агрессивные взмахивания рук переводились в хлопки, плохие слова заменялись хорошими. И вот на десятой минуте урока мне удаётся успокоить его колыбельной.

Всё та же дефектолог из зала настырно кричит: «Я не поняла, в чём смысл занятия? Успокоить ребёнка? Какой толк в таком занятии?».

Родители, которые смотрели этот сюжет, вытирали слёзы, от радости, что с такими детьми находят общий язык, развивают их, и от бессилия, что их городские специалисты работать с их детьми не хотят.

Смотрим дальше. Хотя регламент доклада уже прилично нарушен, чувствуется, что зал напряжён: что будет дальше в этом занятии?

На этом уроке было всё: колыбельные, массажики, написание букв, зарядка, хлопки руками, объятия и моя непреклонная, мягкая настойчивость в совместном выполнении поставленных задач. К концу урока мы выполнили с ним всё, что я намечала, вдобавок он собрал с пола порванные им бумажки, сам сделал зарядку и даже попытался маршировать. Ребёнок, который в начале занятия ничем не желал заниматься, хамил, матерился, дрался, валялся на полу, выходил из кабинета улыбающимся и счастливым.

В зале тишина. Я объявляю семинарский день законченным. И тут происходит типичная для наших семинаров картина: нас окружают родители со словами благодарности, к нам подходят безмолвные дефектологи со слезами на глазах и отдают анкеты, которые мы просим заполнить. А там среди других вопросов есть такой: «Изменились ли Ваши профессиональные установки?», на что многие отвечают: «Профессиональные установки изменились благодаря Вашему семинару. Спасибо!!!».

Это дорогого стоит, когда специалисты с большим стажем работы начинают «включать» сердце, а не требовать методику.

А мы, уставшие и счастливые, возвращаемся в Центр, чтобы продолжать учить улыбаться детей, их родителей и всех, с кем могут столкнуться наши ученики.

Идти ледоколом всегда сложно. Но наша команда настолько искренне и эмоционально рассказывает о работе с детьми и показывает реальные, а не постановочные видеозанятия, что слушателей на второй день всегда больше. И, что самое важное, нашими слушателями становятся не только люди, соприкоснувшиеся с проблемой детской инвалидности, но и те, кто никогда с ней не сталкивался. С нас уже не требуют корочек, им нужны практические знания. А этого у нас много. Мы показываем динамику развития детей, у которых стояло в рекомендациях психолого-медико-педагогической комиссии «Обучение нецелесообразно».

Ещё один выездной семинар. Снова полная аудитория. Опытные дефектологи вперемежку с начинающими педагогами. Всех их обязали прийти. У всех в руках тетрадки и ручки. Все ждут научных докладов. Алексей Иванович открывает семинар, рассказывая историю создания Центра. Надежда Степановна Трухачёва рассказывает о том, как проходят занятия. И вот мы показываем видеоуроки.

Из зала вопросы: «А какие диагнозы у детей?», «А по каким методикам вы работаете?», «Какие специалисты работают в Центре?»

Эти вопросы, как однояйцовые близнецы, сопровождают нас везде.

Отвечаем: «Диагнозы разные. Наши специалисты по записи в трудовой книжке – все педагоги дополнительного образования, но Педагоги с большой буквы. А если бы методики были адаптированы под каждого ребёнка, то государственные специалисты не отказывались бы от работы с такими детьми. И уж если бы в Центре отталкивались от диагноза, а не от уровня развития ребёнка, то не было бы авторского Центра А.И. Бороздина, признанного государством».

Наши педагоги знают множество диагнозов, но фокус в том, чтобы, видя ребёнка, не разглядывать диагноз, а увидеть личность. Наши педагоги владеют сотней методик, но виртуозность в том, чтобы в доли секунд предугадать, что пригодится в ближайший миг для конкретного ребёнка. Наши педагоги не пишут поурочных планов, они делают послеурочные записи, в которых фиксируют состояние ребенка, его достижения и дают рекомендации по его развитию. Наш педагог никогда не скажет: «От этого ребёнка нечего ждать!», он улыбнётся, обнимет ребёнка и скажет: «Здравствуй! Давай знакомиться!» – и начинается интересная, временами трудная многолетняя работа. А когда наш ученик поступает в образовательное учреждение, попадает под какую-то образовательную программу, мы радуемся – мы это сделали!

Кроме показов работы с конкретными детьми по видеозаписям, мы прово-дим консультационные занятия с детьми района, в котором проводится данный семинар. Одного из детей, которому отказали в дошкольном учреждении из-за диагноза «синдром Дауна», Надежда Степановна Трухачёва консультировала перед всей аудиторией. Рядом была мама ребёнка. В зале специалисты из отдела образования, воспитатели из ДОУ. Из этого занятия всем стало видно, что по развитию ребёнок вполне соответствует своему трёхлетнему возрасту. Надежда Степановна обращается в зал: «И что мешает взять этого ребёнка в садик?» Из зала в ответ: «Ничего!».

Вот так мы используем любой случай, чтобы помочь на местах маленьким человечкам. Этот ребёнок попал в садик.

Вопросы, на которые мы часто отвечаем на семинарах:

«А не проще ли сдать такого ребёнка в интернат?»

Мы: «На каких основаниях?».

Нам: «Он не ходит, не говорит, не делает…»

Мы: «Он чувствует. И потом, люди после ДТП, инсультов, укусов энцефалитного клеща приобретают некрасивые симптомы. Что, всех сдавать?»

Нам: «Ну, это другое».

Это не другое. Или мы принимаем человека таким, какой он есть, или мы роботы, и нам всё равно, с кем работать. Доводы многих специалистов: «Сдайте ребёнка, родите другого, здорового» – неоправданны. Человек может сдать в ремонт сломанный телевизор, часть себя не сдашь. Мы пропагандируем: «Рожайте ещё детей. Другие дети помогут тому, который пока отстаёт в развитии». И если уж честно, забот хватает хоть с больным ребёнком, хоть со здоровым. Имея в виду непростую психологическую ситуацию у родителей таких детей, на семинарах мы проводим тренинги для родителей и специалистов.

Расскажу историю одной семьи. Диагноз ребёнка в роддоме родителям не сообщили. Ребёнок месяц жил в семье, сосал грудь (на что имеет природное право), озадачивал родителей младенческими проблемами и тут… Пришёл генетический анализ: «Трисомия по двадцать первой хромосоме. Диагноз – “синдром Дауна”».

От врачей последовало предложение отказаться от ребёнка. И вот семейный совет: кто понесёт ребёнка в детский дом? Отец, который долго ждал этого ребёнка? Мать, у которой этот ребёнок живёт в сердце и грудном молоке? Бабушка, которая вообще в диагнозах не понимает? Руки, ноги на месте – и ладно. Так и живёт ребёнок пятый год в семье и радует родителей… У него был месяц, чтобы спастись.

У многих этого времени нет. Нельзя сообщать в роддоме многие диагнозы. Надо дать семье шанс, чтобы обдумать, принять решение и остаться полной. Надо всем давать право на любовь. Торопливость здесь просто трагична!

Школа Бороздина – это не просто занятия с детьми, которых из-за их особенностей никуда не принимают. Это духовное движение, оно учит принимать ребёнка, который не может постоять за себя, как полноценную, здоровую личность.