Стихи по телефону

Приступаю к рассказу об этом человеке, нашей с ним дружбе, и меня охватывает волнение – а смогу ли? Смогу ли всё рассказать? Потому что одно дело, когда я просто писала очерк о нём, когда рассказывала о нём всем знакомым, стараясь и их подружить с ним. И совсем иное – вот это моё исповедальное творение, когда главный герой всё-таки именно я. И рассказ мой в основном обо мне и о моём понимании наших с ним взаимоотношений. Тем более что с Володей связано очень много событий, которые опять-таки затрагивают нас обоих и которых вполне могло и не быть, если бы не он. Если бы не перебрался он летом 1989 года в наш город.

А приехал Володя из Харькова, где прожил с родителями почти всю свою жизнь. Потом отец умер, он остался в большом городе вдвоём со старенькой и тоже больной мамой. В Похвистневе у него жила родная сестра. Здесь у неё были дом, семья, работа, обустроенный за годы быт. Обменять здешнюю квартиру на Харьков было делом почти нереальным. Кто бы поехал в нашу дыру из областного центра, да ещё и с Украины? Проще было им с матерью переехать в Похвистнево, что, в общем-то, довольно быстро и получилось. Квартиру для обмена сестра нашла им рядом со своим домом, чуть ли не подъезд в подъезд. И едва Володя обустроился на новом месте, как позвонил мне. Произошло это где-то в начале зимы 1990 года.

В газете как раз была опубликована моя большая, чуть ли не во всю полосу, статья, рассказывающая о местном обществе слепых. Материал этот мне никто не заказывал, просто я сама захотела узнать, как живут незрячие люди, как справляются со своими проблемами, что вообще даёт им силы жить и радоваться жизни. Мне, правда, было это очень важно, потому что, частенько размышляя о себе, своей жизни, я, несмотря ни на что, всегда думала, что мне всё равно грех жаловаться, грех гневить Бога, ибо он не лишил меня зрения, я вижу. Вижу, как утром восходит солнце и как вечером оно закатывается. Я могу любоваться синим небом, цветами, видеть каждую букашечку на их лепестках. И мне всякий раз становилось страшно, когда я думала о том, что было бы со мной, если бы я не видела белый свет. Порой закрывала глаза и представляла, что всё это со мной навеки, и меня прямо-таки охватывал ужас. Я оказывалась нигде, в сплошной кромешной темноте. Я не видела своей комнаты, её стен, мебели, окна, за которым играло своими лучами солнышко. Но… Я открывала глаза, и мой привычный мир вновь возвращался ко мне. А они? Как жилось этим людям?

Наверное, моя статья, как всегда, вышла эмоциональной. Потому что, прочитав её (точнее, прослушав), Володя мне позвонил. Как он потом мне сказал, ему хотелось высказать автору некоторые свои замечания, может быть, даже поспорить. «Но я позвонил и услышал совсем юный голос, и подумал – да она же совсем молоденькая».

А мне его голос тоже понравился – тихий, приятный, вежливый. Мы разговорились. Я узнала, что мой собеседник тоже не видит, причём с двух лет, что у него с детства тяжёлая форма полиартрита, которая изувечила все его суставы. Что все свои сорок два года он живет в страшных болях, передвигается только по квартире на костылях, и то с трудом.

У нас с ним оказалось много общего и в судьбах, и в характере. Похожи мы были и в интересах, своих увлечениях. Володя тоже много читал, знал творчество многих писателей и поэтов, умел отличить хорошие книги от плохих. В первый же наш разговор мы с ним даже немного почитали друг другу: я ему – Ахматову и Тушнову, он мне своих любимых авторов – Окуджаву и Высоцкого. Обнаружили мы и одинаковые музыкальные пристрастия. Было ещё одно, главное, что особенно нас как-то сразу сблизило: мы оба воспринимали мир таким, какой он есть, и нашу жизнь в этом мире тоже такой, какая она есть. Без излишнего трагизма, жертвенности. Просто так вышло, так случилось, и ничего с этим не поделаешь – надо жить и терпеть, делая в ней то, что мы можем, что умеем.

Володя был радиолюбителем, имел хороший трансивер, с помощью которого ежедневно выходил в эфир. Но более всего меня поразило то, что, будучи абсолютно слепым, он сам ремонтировал свою аппаратуру, сам паял.

– Как? – ахала я. – Это же всякие провода, сопротивления, предохранители.

– А язык на что? – грустно усмехался он в ответ. И подшучивал: – Я всё на язык пробую. К тому же у меня ещё и пальцы есть, мои вторые глаза.

Пальцы его, и правда, были всевидящими. Ими он читал не только книги, но и многочисленные радиосхемы, каким-то непонятным для меня образом разбираясь в их хитросплетениях. А потом выяснилась и ещё одна очень приятная для меня новость – Володино умение сочинять стихи. И произошло это открытие неожиданным образом.

Как-то я смотрела по телевизору передачу, которая меня потрясла. Показывали город Припять. Красивый, современный город, обнесённый колючей проволокой. Высокие, светлые многоэтажки, зелёные дворики с застывшими детскими качелями, пустые песочницы под деревянными уютными грибками, заасфальтированные дорожки, по которым ветер лениво тащил какие-то скомканные бумажки. И страшная, просто ле- денящая душу пустота. Нигде не было ни души. Ни человека, ни даже кошки, бегущей куда-то по своим делам.

Я даже не помню, как руки потянулись к бумаге, как сами собой полились строчки:

И вдруг моё перо остановилось. Дальше строчки не шли.

У меня так часто бывает – то ни с того ни с сего начинают складываться стихи, то неожиданно, на полном ходу, обрываются, а уж потом как Бог даст. Случается, что строчки начинают звучать уже на другой день, а то и через год и два…

Володя позвонил мне, когда я сидела и грызла свой карандаш, мучительно отыскивая нужные слова.

– Что делаешь? – спросил он как всегда.

– Да вот стишок пытаюсь написать.

И я начала рассказывать, как увидела сейчас передачу, как больно поразил меня мёртвый город за колючей проволокой, как буквально врезались в память листки бумаги на его пустых улицах.

– До сих пор вижу, как ветер их то к одному краю тротуара прибьёт, то к другому, то они вдруг распластаются, как подбитые птицы.

Мы поговорили ещё о чём-то, а потом распрощались. Но каково же было моё удивление, когда минут через двадцать Володя вдруг позвонил опять:

– Хочешь, прочту продолжение твоего стихотворения?

И не успела я толком сообразить, как из трубки полились строки:

– Здорово, – сказала я и вдруг завопила в телефонную трубку: – Слушай, да тебе обязательно надо писать, у тебя способности, честное слово.

Я думала, что мне придется долго уговаривать своего товарища, убеждать, что ему обязательно нужно писать. Я готовилась чуть ли не к смертному бою, но никакого боя не потребовалось. Оказалось, что Володя и сам всё это хорошо понимает, и строчки эти далеко не первые в его жизни, что он баловался стихами, особенно в юные годы. А потом забросил, потому что сие занятие показалось ему нереальным и бесперспективным. Ну что может сказать людям слепой человек, который ни разу в жизни не видел даже неба, который просто не представляет его красок. Да и потом удержать все эти сочинённые строчки в памяти тоже дело нелёгкое, потому что записывать их некому.

– Господи! – чуть ли не ясным соколом взвилась опять я. – Да я тебе буду записывать. Ты только сочиняй, а уж в этом-то я тебе помогу.

И случилось то, что мне и теперь кажется невероятным. Стихи пошли, буквально хлынули, рождаясь, казалось бы, из ничего. Вначале я записывала их на случайных листочках, потом завела толстую тетрадь. Стихи иногда шли чуть ли не весь день напролёт. И тогда, отложив свои дела, я записывала и записывала их, не переставая удивляться тому, какие чудеса могут творить человеческий мозг и душа.

Потом Володя не раз мне признавался, что именно я стала его главной музой, дав ему и темы, и образы, мысли и чувства для его строчек. И, наверное, так оно и было на самом деле. Потому что стоило мне рассказать что-то ему, даже просто упомянуть, как тут же рождались стихи. Например, рассказать о белых розах шиповника, которые мне принесли и которые мама поставила на полочку возле моего портрета:

Белые розы шиповника У твоего портрета, Выросшие без садовника Вольно на лоне лета. Белым заполните горницу Цветом, как снегопадом, Милую сердцу затворницу Вызволив из блокады…

Все стихи начала девяностых годов были посвящены мне. «О переменчивой судьбе, как посвящение тебе», – как выразился Володя в одном из своих стихотворений. А однажды он сочинил мне даже акростих, который так и озаглавил «Ты»:

«Ну, чего раззвонился?»

И вот опять зависает моё перо над бумагой, не зная, как повести своё повествование дальше: пересказать ли поэтапно, день за днём, наше узнавание друг друга, наше общение, или уж не останавливаться особо долго, попытавшись уложиться в несколько торопливых строчек. Потому что, как ни грустно мне об этом говорить, но надо сразу признаться, что так замечательно начавшаяся дружба не продержалась и пяти лет. Мы познакомились в девяностом году, в девяносто пятом уже не общались, а в девяносто девятом Володя умер. И когда я услышала о его смерти, то не испытала ни боли, ни отчаяния, как это всегда бывает при горьких известиях о смерти кого-нибудь из друзей. Я просто подумала: «Царство ему небесное, отмучился, ушел из вечной своей темноты в мир неведомый, но, надеюсь, полный света и добра».

Никакой обиды, злобы я к нему не испытывала, как не испытываю этих чувств и сейчас. Мне по-прежнему его просто жалко. Жалко, что так горестно сложилась его жизнь. Полвека в сплошной темноте, в постоянных болях, с несбывшимися мечтами о счастье, о любви. Я склонна думать, что сама виновата в нашем разрыве. Ибо это я и только я внушила ему мысль, что он необыкновенный человек. Что он талантлив, большая умница, чудо из чудес, что заслуживает лишь восхищения. Я постаралась сделать всё, что могла, чтобы он почувствовал себя нужным людям, интересным им. И человек, проживший сорок лет в полном одиночестве, забвении, без друзей и знакомых, затерянный в огромных просторах большого города, в котором никому до него не было дела, и вдруг наконец-то получивший и внимание, и интерес к себе… Да, здесь я совершила большую промашку. Но, право, я этого не хотела, я просто об этом не подумала. Я очень обрадовалась, что судьба свела меня с таким интересным, умным человеком. Моё сердце сразу прониклось жалостью к нему как к товарищу по несчастью, такому же мученику, как и я, может быть, даже моему второму я. И все мои мысли, чувства, чаяния сконцентрировались на одном – помочь ему.

Я кинулась рассказывать всем своим друзьям и знакомым, какой человек поселился в нашем городе, умоляя их обязательно позвонить ему, подружиться с ним. Чуть ли не на одном дыхании накатала большой очерк о нём, который так и назвала: «После того, как погасло солнце».

И эта моя эмоциональная публикация тоже была написана с одной-единственной целью – чтобы о Володе узнали люди. Мне очень хотелось как-то изменить жизнь своего нового друга, внести в неё побольше радости, общения. Я буквально превратилась в его добровольного секретаря, записывая каждую его рифмованную строчку, и сама дарила их ему. Дарила образы, темы. К стихам, к статьям, к написанию которых тоже его вскоре подбила. Появлялась какая-нибудь тема в моей газетной практике, которая требовала более утончённых размышлений, и я сразу переадресовывала её Володе – пиши, у тебя должно хорошо получиться. А потом с радостью читала её, эту статью, не забывая обязательно восхититься ею, похвалить: «Здорово, давай и дальше в таком же духе». Я забрасывала свои собственные писанины, чтобы успеть переписать и отправить в редакцию его материалы. И радовалась потом появлению их в газете больше, чем своим публикациям.

Вскоре я читала ему всё, что находила интересного в газетах, журналах, книгах. А когда Володя пожелал послушать Библию, то стала читать ему по телефону и эту мудрую книгу, отдавая этому чтению несколько часов в день. К сожалению, читая вслух, я очень быстро уставала, начиная почему-то сильно задыхаться, поэтому приходилось делать небольшие перерывы, накапливать силы, а затем чтения опять продолжались до тех пор, пока я не изнемогала вконец.

В своем стремлении сделать ему побольше доброго я дошла даже до того, что стала комментировать многие телефильмы, вернее, те места, где герои переставали говорить и нужно было объяснять, что в этот момент происходило на экране. Я стала постоянным комментатором и передачи «Поле чудес», на добрый час застывая с телефонной трубкой перед экраном телевизора. Володя слушал все слова ведущего, задания, которые тот произносил, но из какого числа букв состояло слово, какая из них высвечивалась на табло, – это ему было недоступно. И я взяла на себя роль домашнего диктора, считывающего эти буквы с экрана. Я сама это ему предложила, сама вызвалась, опять-таки проникнувшись глубоким состраданием к своему другу, которому даже такая малость, как попрактиковаться в своей эрудиции, была недоступна. А потом эта моя инициатива стала чем-то вроде обязанности. И как бы я себя ни чувствовала в эту минуту, хотела или не хотела смотреть передачу – это уже не имело никакого значения. Наступал час, звонил телефон, и я слышала неизменное: «Всё, я устроился…».

Стали моей обязанностью и каждодневные ночные разговоры по телефону. Сначала это получилось случайно. Однажды Володя позвонил мне, как всегда, среди дня. Обычно я отодвигала свои бумаги, и мы разговаривали о том о сём иногда по часу и даже больше. Но в тот день было что-то срочное, я не могла позволить себе говорить долго. Я попросила позвонить его вечером, после программы «Время».

– Я возьму телефон в постель и тогда хоть до двух часов в твоем распоряжении, – ляпнула, не подумавши.

И, конечно, Володя позвонил. И мы почти полночи проговорили, а потом он мне позвонил опять и опять. И вскоре эти ночные разговоры стали чем-то обязательным. И даже когда мне хотелось посмотреть какой-нибудь поздний фильм или передачу, звонил телефон, и я слышала в трубке: «Я устроился». Если я не брала трубку или укладывала её так, чтобы всё время показывало «занято», это не помогало. Сначала я пыталась намекать, что мне хочется немного посмотреть телевизор в это позднее время. А потом, увидев, что такое объяснение не считается объективной причиной, чтобы мне улизнуть от ночной болтовни, я начала даже немного привирать, что звонков не слышала, что телефон, наверное, просто не срабатывает.

Это враньё однажды мне вышло боком. У меня была бессонная ночь: страшно болела спина, ломили колени, опять было нехорошо с сердцем, опять не хватало воздуха. Я в прямом смысле ни на минуту не сомкнула глаз. А потом весь день сидела и клевала носом – так сильно хотелось спать. И когда Володя позвонил, я сказала ему, что не спала всю ночь, что не чаю дожить до вечера, чтобы напиться снотворного и завалиться спать. Я не сказала: «Ты уж не звони мне сегодня, пожалуйста», потому что думала, что это и так само собой вытекает из моих слов. И действительно, едва только стрелки добрались до восьми часов, наглоталась таблеток и заснула, можно сказать, мертвецким сном. Я не взяла с собой в постель телефон и не выключила его, потому что никаких ночных звонков не ожидала.

Проснулась я среди ночи. На столе надрывался телефон. Это был как удар по моим отуманенным снотворным мозгам. А потом вообще начался какой-то сплошной кошмар – телефон звонил, звонил, звонил… Дотянуться до трубки я не могла, а у мамы в последние годы было уже плохо со слухом. Левое ухо не слышало совсем, и когда она ложилась на правый бок, докричаться до неё было просто невозможно, тем более что спала она в соседней комнате через маленький коридорчик от меня. Сначала я зарывала голову в подушку, потом просто начала уже выть. А, где-то, наверное, через час, стала звать маму на помощь. И я всё-таки разбудила её. Мама кое-как дошлёпала до раскалившегося от звонков телефона и разгневанно схватила трубку:

– Ну, чего раззвонился? – крикнула в сердцах.

И на другом конце провода сразу дали отбой.

Я поняла, что это звонил Вовка. Это было его правило – звонить до последнего. Я это знала и уже смирилась. Но на этот раз моему возмущению не было предела: Господи, до какой же степени он, оказывается, эгоист, ведь знал же, что я не спала всю ночь, так нет же, извольте тешить его ночными разговорами!

– Ну, ты и даёшь, – сказала я ему утром, когда он как ни в чем не бывало позвонил мне. – Раззвонился вчера, как на колокольне, у меня аж голова чуть не лопнула от этих звонков.

Я думала, что услышу в ответ извинение, смущение, наконец, что он не подумал, как-то не сообразил, но ничего подобного не произошло. После секундного замешательства он вдруг стал мне говорить, что это не он, что он звонил совсем недолго, ну, может, сделал звонков пять-шесть и положил трубку. Он так извивался, так юлил, что мне стало противно. И я подумала тогда, что друг мой, оказывается, не только хороший эгоист, но ещё и порядочный трус. Наверное, именно тогда ко мне пришло первое осознание того, что он совсем не такой, каким я его напридумывала, каким воспела его в глазах своих знакомых.

Конечно, я постаралась об этом забыть и никогда не вспоминала в наших разговорах. Я просто продолжала свое служение ему: писала, читала, несла ежевечернюю, ночную вахту у телефона. Я обязана была не спать до двух-трёх часов ночи. Он потом отсыпался по полдня, а меня приходили поднимать в половине восьмого утра, потому что няне тоже нужно было успеть к восьми на работу. Сколько раз я просто засыпала с телефонной трубкой. «Слабым голосом в мембране завороженно / Спит моё сердечное мороженое, / В трубку мирно по-домашнему сопит, / Словно льдинками, дыханием шуршит», – посмеивался потом мой друг в своих стихотворных строчках.

В конце концов, эти поначалу и меня занимавшие разговоры стали не просто утомлять, но и тяготить. Постоянные недосыпания, многочасовое бубнение по телефону – ну о чём можно говорить каждую ночь, переливая из пустого в порожнее? Иное дело, когда это было действительно стоящее, когда нужно было выговориться, а уж просто так, чтобы только оказаться на одном проводе…

Напрасные надежды

Наверное, я уже начинала от него уставать. Я по-прежнему продолжала верить в его исключительность и говорить об этом всем. Я продолжала воспевать его умственные способности, эрудицию, необыкновенно цепкую память, но всё чаще и чаще стала убеждаться, что помимо хорошего у моего друга из всех щелей ползет и много дурного.

А когда Володя вообразил себе, что он меня ещё и любит, и любит великой мужской любовью, то вообще стало невмоготу. Потому что трактовалась эта любовь так: меня осчастливили, и отныне моё существование должно подчиняться только этим его чувствам. Я теперь должна была угадывать каждое его желание, малейшее изменение в настроении и, угадав, естественно, тут же лететь к нему на помощь. Ещё бы, меня ж полюбил такой человек!

А мне же эта любовь была абсолютно не нужной. Более того, она представлялась мне даже глупой. Господи, ну какая любовь, если мы просто должны помогать друг другу, поддерживать друг друга, как единомышленники, как два очень больных человека!? А ещё мне очень хотелось сделать из Володи поэта.

Наверное, и здесь я тоже совершила ошибку. Потому что каждую его строчку встречала на ура. «Здорово», – говорила сразу. И уж только потом, если стихотворение мне не нравилось, добавляла: «Только вот тут, мне кажется, нужно написать по-другому».

И в газету свою с его стихами тоже первой сунулась я:

– Вот это, по-моему, можно напечатать.

Отправила я его стихи и на «Радио России». В начале девяностых там существовала передача под названием «Твоя победа». О людях с физическими недостатками, которые пробовали свои силы в поэтическом творчестве. Там даже существовало что-то типа конкурса стихов.

Теперь я уже не помню, как часто передача выходила в эфир, сколько минут звучала. Но мне она нравилась. Это было очень близко. Точно такие же люди, как мы с Володей, рассказывали о себе, присылали свои стихи. И я тоже решила послать и свои, и Володины, сопроводив послание небольшим письмом, в котором чуть-чуть рассказала о себе и очень много – о своём необыкновенном друге. Какой он мужественный, какой талантливый.

И письмо прочли. Я просто включила однажды радио, и вдруг из приёмника полились знакомые строчки моего письма, а потом и стихов: Володиных, моих. Помню, что я сразу бросилась к телефону. Позвонить моему другу. Но телефон не отвечал. Звонки плыли, плыли.

Я дозвонилась, когда передача уже закончилась.

– Куда ж ты подевался? Звоню, звоню…

Оказалось, что друг мой отлучался в туалет.

– Ну вот, горе ты моё луковое, – шутливо укорила я. – Прописал весь свой дебют.

Я шутила, а в глубине души, в общем-то, была огорчена – как было бы всё-таки здорово, если бы Вовка услышал свои стихи в эфире. Собственно, и позвонила корреспонденту нашего местного радиовещания я только поэтому. Мне было обидно, что московский эфир пролетел впустую. Стихи будто и не звучали, а мне хотелось, чтобы мой друг их послушал. Я попросила корреспондента радио сделать передачу о Володе: «Пусть о нём побольше узнают, пусть он почитает свои стихи».

Лучше бы я этого не делала, потому что потом мне было неловко и перед Лидией Николаевной, и перед всеми, кто слушал эту передачу.

Вовка говорил с такой напыщенностью, с высокомерным снисхождением, что, если бы я не знала, кто находится перед микрофоном, то решила бы, что это пресыщенный всеобщим вниманием чуть ли не нобелевский лауреат, великий поэт, уставший от публики, славы.

– Ты очень плохо говорил, – сказала я ему после передачи. – Мне было за тебя стыдно.

Правда, тогда я подумала, что, может, получилось всё случайно. Что, может быть, всё-таки мне это лишь показалось. Я тогда и представить себе не могла, в какое самомнение всё это потом выльется, какие примет размеры. Что я доживу даже до фразы, брошенной мне со злостью: «Да я тебя в люди вывел!». Я, правда, в ту минуту застыну от изумления – меня в люди? А потом дорасту и до осознания этих слов: скорее всего, имелась в виду публикация о нас с ним в «Комсомольской правде» и всё, что за ней последовало.

А статья эта и правда вызвала настоящий фурор в нашем городке, как и сам факт приезда к нам столичной журналистки. Поначалу в это просто никто не поверил. Я помню, как накануне приезда Ольги мне позвонил один из сотрудников нашей газеты.

– Правда, что ли, что к нам из Москвы какая-то корреспондентка приезжает? – спросил он.

– Правда, – ответила я, к тому времени точно уже знавшая и время прибытия Ольги, и цель её командировки.

– А зачем, не знаешь? – не унимался мой коллега.

– Знаю, она едет ко мне и моему другу.

Я и сейчас, кажется, слышу этот заливистый смех Петра – так я насмешила его своим ответом.

– Ну, может, и к вам зайдёт, если время будет. Но в основном, конечно, по делу какому-то, что-то её сюда привело, – сказал Пётр. – Ладно, зайдёт в редакцию, расскажет.

И, решив, что он и так потерял со мной много времени, положил трубку.

Но Мариничева действительно ехала к нам. Она так и сказала мне по телефону, позвонив накануне из Москвы: «Я к вам выезжаю…».

И хотя для нас с Вовкой сия новость тоже была неожиданной, мы всё-таки догадывались, зачем Ольга едет.

Дело в том, что тот, теперь страшно далекий, девяностый год памятен мне ещё и тем, что именно тогда я, скорее всего, единственный раз в жизни тронулась умом. Не в том смысле, что у меня поехала крыша, здесь всё, слава Богу, обстояло нормально. Просто в тот год я вдруг поверила, что могу стать здоровой. Детская моя мечта вспыхнула с такой силой, что я потеряла покой. Я решила, что долгожданный день, наконец, пришел, что медицина достигла своих высот. Если кто-то из миопатиков читает сейчас эти строки, то он, конечно, догадался, к чему я веду этот разговор. Потому что, скорее всего, он и сам всё это пережил. Именно тогда, в девяностом, всех больных, страдающих атрофией мышц, поразило известие, что в Москве, на улице Гиляровского, открывается центр под руководством профессора Васильева, который не только разработал свою систему лечения этого заболевания, но и уже некоторых поднял на ноги. В статьях, опубликованных в газетах, в журнале «Советский Красный Крест», рассказывалось о судьбах этих людей, об их счастливом исцелении.

Конечно, я была не столь наивной, чтобы поверить в эти выздоровления, но в то, что в этом всё-таки что-то есть, поверила сразу. Да почему бы и нет? Ведь врачи и сами терялись в догадках по поводу этого заболевания. И если Васильев, как уверяли статьи, как раз и выяснил эту первопричину, то почему бы не быть успеху и в лечении?

Короче, я загорелась. А когда на свой запрос в центр получила ответ, что я поставлена на очередь, восторгу моему не было предела. Меня расстроило лишь то, что очередь состояла из пяти цифр, – Боже мой, когда же я её дождусь, если мне и так уже без пяти сорок?! Но я себя тут же и успокоила – ничего, главное, что есть чего ждать, а уж терпения мне не занимать, дождусь как-нибудь…

Когда мы познакомились с Володей, я уже жила этой надеждой и, конечно, поделилась ею с моим новым другом. Я, наверно, потому и прониклась к нему особой жалостью, что видела себя уже почти здоровой. У меня что-то было впереди, а у него…

Впрочем, он тоже не терял надежды когда-нибудь увидеть белый свет. Мне теперь трудно перечислить, сколько писем под его диктовку я разослала в различные центры, институты. Ответ отовсюду был один – медицина пока бессильна.

Каждый такой отказ мы потом долго обсуждали, говорили о смысле жизни всех обездоленных. Задавали не раз себе вопросы: «А почему нам выпали такие страдания и что это, Божье наказание или благодать? Может быть, послав нам эти болезни, Господь спас нас от более страшного?».

Статья Ольги Мариничевой в «Комсомольской правде» была нами воспринята как некий ответ на эти вопросы свыше. Она называлась «Гуманнее убить?». В ней автор тоже пыталась понять, как именно воспринимать жизнь человека, уже родившегося больным, что гуманнее: помочь ему жить в страданиях или умереть?

Как всегда, всё интересное, что мне попадалось в газете, я читала Володе, прочла я ему и эту статью.

– Чуешь, она нас как будто подслушала? – сказала я.

Вовка долго молчал.

– А она большая умница, эта Мариничева, – сказал наконец.

А на следующее утро он позвонил мне чуть свет.

– Я хочу продиктовать письмо этой журналистке.

Письмо получилось большим. Оно тоже было о смысле и цели жизни вообще и больного человека в частности. И ещё обо мне. Как жестоко обошлась жизнь и со мной. О том, какой я мужественный и талантливый человек. Была в этом письме и конкретная просьба – помочь мне побыстрее попасть в центр Васильева.

– Я не буду его посылать, – сказала я, когда мы наконец поставили последнюю точку. – Получается, что я сама себя расхваливаю. Это нехорошо, мне не нравится.

– Это не ты пишешь, это я пишу.

– Всё равно это нехорошо.

В тот вечер мы почти поругались, потому что я говорила одно, а Вовка – другое. Помню, что, устав доказывать свою правоту, я сказала: «А я вот возьму и перепишу его по-другому, как считаю нужным». И услышала в ответ:

– А вот это будет подло, ты пользуешься тем, что я слепой.

И я отправила письмо таким, как оно и было мне продиктовано. Но сделала приписку, что пишу его я, та самая Тамара, о которой идет речь в послании, поскольку мой друг сам написать не может, потому что он слеп и всю его переписку веду я. И, в свою очередь, всё напи- сала о нём, какой он умный человек, какой несчастный и как мечтает хотя бы одним глазком увидеть солнце.

А потом позвонила Ольга и сказала, что выезжает к нам. Не представляя, где находится наш город, думая, что это какая-то тьмутаракань, куда можно добраться только на попутном транспорте, Ольга позвонила и в областной комитет комсомола, чтобы узнать, помогут ли ей с машиной, объяснив, что едет в Похвистнево к двум больным людям.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы начался настоящий переполох: областные комсомольские вожаки позвонили местным комсомольским вожакам, те, чего-то перепугавшись, взбаламутили своё вышестоящее партийное начальство. И уже через день весь город знал, что в Похвистнево приезжает из Москвы корреспондент.

Как смеялся потом один из наших партийных руководителей: корреспондент Мариничева прибыла чисто по-журналистски. Пока комсомольские вожаки бегали по перрону, встречая поезд «Магнитогорск – Москва», на котором, по их прикидам, она должна была приехать, Ольга, сев в Самаре на первый попавшийся поезд, проходящий через Похвистнево, уже успела не только обаять всех в райисполкоме, куда пошла отмечать свою командировку, но и устроиться в гостиницу и даже позвонить мне, спросив: можно ли прямо сейчас прийти и на каком автобусе удобнее до меня добраться?

Наш городок настолько маленький, что его можно обойти и за пару часов, а от гостиницы до моего дома, и вообще было ходу пять минут.

И я помню, что даже засмеялась над Ольгиным вопросом, объяснив, что до меня и так можно добежать.

– Нет, ты, правда, считаешь, что автобус не нужен? – не поверила мне гостья.

– Да, считаю, – опять улыбнулась я. – До автостанции десять минут ходьбы, а до меня – пять, и то в другую сторону.

По телефону по низкому грудному голосу я представляла свою московскую гостью высокой, крупной, плечистой женщиной лет этак сорока. А в комнату вошла худенькая, невысокая девушка. Огромные очки в белой оправе, прямые пряди стриженных под каре волос. Одета она была в широкий, длинный белый свитер крупной вязки, который украшал небольшой коричневый камушек на длинной веревочке.

– Вот, значит, она какая, эта Тамара, – сказала Ольга.

И всё томившее меня в последнее время волнение как-то разом улеглось. Я вдруг поняла, что совершенно не боюсь этой девушки.

А потом наступили три удивительных дня Ольгиного пребывания у нас и разговоры, разговоры, которым, казалось, не было конца. Утром Ольга убегала к Володе, а ближе к вечеру приходила ко мне. Мы заваливали стол едой и говорили, говорили.

О чём? Да обо всём. Меня интересовала столичная жизнь, будни такой огромной газеты. Хотелось знать, как выглядят знаменитые Инна Руденко, Василий Песков. Хотелось знать побольше о самой Ольге. А её интересовала моя жизнь. Как проходят мои дни, о чём я пишу. Говорили мы и о центре Васильева, и о том, насколько это соответствует действительности и как мне поскорее туда попасть.

Ближе к ночи Ольга убегала в гостиницу, чтобы наутро вновь побежать по привычному кругу: гостиница – Володя – я – гостиница.

А днём меня буквально обуревали звонки. Из горкома, редакции – всех интересовал вопрос: когда же Ольга нанесёт визит им? Особенно настаивала корреспондент местного радиовещания.

– Ну попроси, Тамара, пусть она выступит по нашему радио.

– Зачем? – непонимающе вскинула глаза Ольга, когда я передала ей эту просьбу. – Я приехала вам помочь, а не по радио выступать.

Правда, некоторые из моих соседей по подъезду под разными предлогами прорывались в нашу квартиру, чтобы хоть одним глазком взглянуть на мою столичную гостью: кому-то вдруг срочно потребовалось позвонить по моему телефону, кому-то – занять у мамы десятку до получки. Одна из соседок принесла кочан свежей капусты:

– Вот, тётя Шура, может, голубцы сделаешь.

А мы с Ольгой понимающе переглядывались друг с другом и делали вид, что ничего не замечаем.

…Коллег моих по газете Ольга так и не навестила. Она уехала так же неожиданно, как и появилась. Нам позвонила из Москвы через пару дней, сказав, что приступает к написанию статьи.

«Морзянка» была опубликована двенадцатого декабря, а уже на следующее утро, как я шутила, мы с моим товарищем проснулись знаменитыми.

Вообще-то о том, что это именно мы, в газете не было сказано ни слова. Не был назван и наш город. Только имена героев статьи: Володя и Тамара. Но нас узнали сразу. Все, кто хоть как-то знал о нашем существовании.

Настоящим сюрпризом стала статья и для моих товарищей из редакции. Надо же, у них под боком была такая отличная тема, такой отличный материал, а они не рассмотрели. Москвичка в далёкой Москве рассмотрела, а они… «Прошляпили», – как ёмко выразился один из них.

А я, читая Ольгину публикацию, думала о том, что как журналистка была бы тоже страшно горда, если бы сумела написать такой материал. Но как героиню очерка меня интересовал только один вопрос – что будет с лечением? Отзовётся ли Васильев, попаду ли я в столь вожделенный для меня центр? И поистине день стал прекрасным, когда вдруг зазвонил телефон и приятный женский голос представился:

– Вас беспокоит Людмила Бычкова, ассистент профессора Васильева. Я звоню вам, чтобы сообщить, что, как только наш центр откроется, мы обязательно пригласим вас на лечение.

Сейчас, когда давно всё пережито, отплакано, я пишу об этом спокойно. Ну, пошутили, можно сказать, подёргали нервы, подумаешь, какая важность. Я, правда, и тринадцать лет назад была уже не юной, но тогда все мои нервы, всё моё нутро сработали по-другому. Я возликовала, я загорелась надеждой. Я поверила в то, что моя жизнь может измениться. Просто нужно чуточку подождать, запастись ещё терпением.

Я почти год ждала, когда наконец откроется центр, когда меня вызовут на лечение. Звонила каждый месяц Бычковой и каждый раз слышала в ответ одни и те же слова: «Позвоните через месяц».

…Центр так и не открылся. Пришли новые времена, принесли с собой всякие перемены. Имя профессора Васильева смело со всех газетных и журнальных страниц. И я теперь даже не знаю, где он и жив ли? Поговаривали, что, якобы разочаровавшись во всём, он бросил свой недостроенный центр и уехал в Италию. Что успешно лечит там больных миопатией итальянцев.

Только что-то не слышно, чтобы Италия избавилась от такой страшной болезни. Наверное, так же сидят мои итальянские собратья по беде и потихонечку угасают, как и мы, теряя движение и силы. У болезни ведь нет национальности, и она одинаково страшна, будь то хоть Италия, хоть Россия.

Не принесла «Морзянка» утешительных вестей и Володе. Слишком далеко зашла его болезнь, чтобы можно было на что-то надеяться. Зато в лице Ольги мы обрели доброго и верного друга и вечерами частенько перезванивались с ней: то она нам звонила, то мы ей.

В то время мы с Вовкой ещё продолжали понимать друг друга, хотя… Хотя, записывая за ним чуть ли не каждый вечер посвящённые мне строчки: «Любимая, т