Людмила Андреева КОГДА
УХОДИШЬ ТЫ...

(Окончание повести.Начало в №5 №6 №7 )

14 марта.

В третьем часу неожиданно пришёл Володя. А я растерялась. Он принёс мне браслет для часов, такой хорошенький... Я как-то обмолвилась, что хорошо бы к моим маленьким, как кнопка, часам подобрать браслет.

Он запомнил это как просьбу и купил. Будет теперь память о нём. Хотя я его и без этого никогда не забуду. Володя вовсе не такой, каким я увидела его вначале. У меня вообще, кажется, разум помутился от него. Хочется постоянно видеть его, говорить с ним, пусть о всякой ерунде, но чтобы только слышать его голос, так похожий на голос дорогого для меня человека...

А восьмого марта, вечером, я впервые увидела его без колпака – у него такие шикарные волосы, грех прятать: чёрные, волнистые, и большой рот нисколько не портит лица. Его бездонные карие глаза всегда смотрят на меня искренне и простодушно.

Еще в начале нашего знакомства, примерно месяц назад, я спросила у Володи, как зовут его девушку, на что он ответил:

– Как и тебя, Татьяной.

– Она тёмненькая?

– Не очень. Цвет волос – как у тебя... мне она очень нравится, хорошая девушка.

Вот бы увидеть её, хотя бы краешком глаза...

Мы сейчас смеялись над Шмаровой. Всё-то она знает и обо всём узнаёт первой... даже о том, что творится не только в отделении. И это действительно так. Хочешь узнать что-то – обращайся к ней. Она у нас вместо справочного бюро. Знает и то, что ей и не положено знать...

Где-то в январе вся наша палата (я была первая) стала, как говорят, жертвами шалости детей, которым нечем заняться. Ехала я куда-то, а все на меня странно смотрят и улыбаются. Меня это насторожило. Зашла в туалет (там висит большое зеркало) – вроде с одеждой все было в порядке. Еду обратно – та же история. В палате девчонки улыбаются.

Ну, я и вспыхнула как спичка.

– Что вы все так на меня смотрите и улыбаетесь?!

– А ты посмотри, что у тебя висит на спинке! – смеясь, сказала Ритка.

Я пересела на кровать, развернула коляску и... увидела прицеплен- ный листок с крупной надписью: «Не уверен – не обгоняй!». Начали тогда мной, а кончили врачами. Идет ничего не подозревающий человек, и сзади у него висит листок с надписью типа: «Ищу работу», «Сниму койко-место», «Пропала жена (или муж)» и тому подобное. А вспомнила я это потому, что Нинка сейчас пришла с такой вывеской на спине: «Плачу за вредность молоком»... Тогда вроде бы всё утихло, а теперь опять возобновили.

Шмарова же и сообщила, что это Валерка Верещагин придумывает, а ребята поменьше пишут и вешают.

– Всё-то ты знаешь!

– Ну, это же я, Шмарова!

15 марта.

Когда я с Володькой, меня так и тянет на откровение. Я не умею и не могу врать!.. Я сказала ему, что один человек сделал мне предложение и я не знаю, что мне делать (про то, что отказалась, я промолчала)... Мне хотелось увидеть его реакцию.

И он возбуждённо мне ответил:

– Так это же прекрасно, Таня. Замужество – это прекрасно!

– Нет, Володь, я не знаю. Возможно ли это... для меня это просто нереально. Да и его я мало знаю, можно ли ему доверять...

– Но, может быть, это любовь с первого взгляда, бывает же такое,

Тань?..

– Но я же его не люблю, он мне совершенно не нравится, понимаешь? Да и если трезво всё обдумать – мне надо о своём собственном здоровье думать, а не о замужестве. Ведь болезнь у меня неизлечимая...

– Не знаю даже, что и возразить... а что говорят твои родители?

– Они пока не знают. Ни с кем и не посоветуешься, подруга закончила учебу в техникуме и уехала по распределению, пока не знаю адреса... а сама решать – боюсь, это очень серьёзный шаг.

– Спасибо, Таня. Ты второй человек, который мне доверяет и говорит со мной так откровенно. А ты раньше с кем-нибудь дружила?

– Нет. Мне с детства внушали (извини, конечно), что мальчишки не могут быть моими друзьями, что я – калека и надо мной могут надсмеяться не только ребята. Исходя из этого, я и не стремилась заводить разнополую дружбу. Девчонки меня за это звали монашкой, говорили, что я боюсь ребят. Я действительно боюсь ребят. Это сейчас детские взгляды меняются, и формируется обо всем свое, личное мнение.

Может, напрасно я ему сказала об этом?.. Теперь у меня из головы не выходит наш разговор. Никто же меня за язык не тянул!.. Что он может обо мне теперь подумать, господи...

16 марта.

Вчера дежурил Костя, а сегодня – Володя и, как обычно, на втором посту. Ленка Шайтанова пристала к нему, не давая спокойно нам поговорить. То одно, то другое.

– Шайтанова, ты мне надоела! – не выдержал Володька. – Вот уж действительно, «Сатана в юбке»!

– А ты в следующий раз наш пост возьми, – шутливо предложила я.

– Придётся, наверное, а то вон житья не дают...

В тихий час я вышла из палаты сполоснуть бокал и, когда шла обратно, Володя уже сидел за столом. Поздоровавшись кивком, я показала свою руку с часами и его браслетом.

Потом на его вопрос: «Нравится?» я ответила: «Очень!»

– Ну вот, теперь хоть изредка будешь обо мне вспоминать...

– Я и без этого не забыла бы тебя!..

17 марта.

Что со мной? Я сама не своя, какая-то рассеянная стала. Мне вдруг захотелось ласки и тепла, без которых я вроде бы нормально до сих пор существовала. Но, оказывается, я тоже человек... Мне очень хочется, чтоб меня пожалели... Раньше (еще совсем недавно) я считала, что жалость унижает, вызывает слабость души. Я, конечно, знаю, что в русском языке глагол «любить» первоначально означал «жалеть», но для меня это были два совершенно разных понятия, несовместимых друг с другом...

Жалеть и любить – это одно и то же, а я этого не понимала и не принимала. Думала, что сказать можно всё, безответственно относясь ко всему, но эти слова зачастую могут иметь и губительные последствия для человека. То, что мне говорил Женя, я из чувства самосохранения пропускала мимо ушей. Мне казалось, что эти слова обращены не ко мне, что такого просто не может быть со мной... Но скажи он всё это мне сейчас, я бы растаяла и поверила ему, результат был бы обратный теперешнему. Мне не об этом сейчас думать надо. Но ведь я живая, а не бесчувственная чурка. Мне восемнадцать, а я ни с кем ещё не целовалась. Так стыдно за такие мысли!.. А что, могу я быть откровенной хотя бы с собой? Я хочу быть любимой, хочу! Хочу, чтобы рядом был человек, который ради меня мог бы сделать всё, что угодно! Я любила и люблю сама, это – счастье, но мне уже мало этого, мало! Хочется не безответной любви, а взаимной, хотя говорят, что взаимная любовь очень редка. Чаще всего в семьях кто-то один позволяет себя любить. Наверное, пока живет на земле человечество, будет жить на свете и безответное чувство, приносящее радость и грусть, счастье и печаль, тоску по взаимопониманию. Вот, расфилософствовалась! А Женю, кажется, выписали. Ну и слава богу, от греха подальше. Сгоряча глупостей наделаешь, а потом сиди и расхлебывай, как хочешь, свои ошибки! В моём положении надо всегда трезво мыслить. Хватит, пора брать себя в ежовые рукавицы. Нечего расслабляться!

19 марта.

Меня скоро выпишут, Л.К. пошла, как всегда, мне навстречу.

Приходила Ольга, поговорили с ней обо всём. А ещё я не выдержала и сама позвонила Максиму. Почему? Не могу больше. Он не написал, а я, если будет продолжаться в таком же духе, сойду с ума. Максим со мной говорил так оживлённо, что у меня не осталось сомнений. Я решила начать новую жизнь, я приеду домой, и мы встретимся, обо всём поговорим. Именно так и будет, в этом я не сомневаюсь. А что будет потом – увидим. Мне Надежда сказала, что я вся лучусь счастьем... Костя сделал мне комплимент, ну а Саша, как обычно, – вредничает, застав меня в ординаторской (я как раз клала трубку), придрался ко мне, мол, кто разрешил звонить. А я отбилась словами: «Мне позвонили». Пусть злится, мне на то наплевать.

20 марта.

Собственно говоря, чему я радуюсь? И в тот раз Максим мне обещал. Значит, и в этот раз все будет так же. Всё у меня не по-людски. Как в сказке про журавля и цаплю. Есть желание говорить у него – нет у меня, и наоборот. А сердце тянется к нему, хоть здоровый – больному не пара! Не нужна я Максиму, вообще никому не нужна! Только в книгах и кино, да и на словах всё хорошо делается, напрасно и мечтать о чём-то хорошем. Всё равно этим мечтам не суждено воплотиться в жизнь. Себя только травить... На деле – это лишь красивая мишура, цена которой порой такая, что жизни не хватит расплатиться. Это для совестливых, а для бесчестных – и гроша ломаного не стоит. Жить не хочется, но об этом нельзя даже мысленно... Всю жизнь мне приходится думать о других!.. А кто подумает обо мне? Мой удел – жить, скрипя зубами, пусть это и бессмысленно. Ради того, что не я первая, не я последняя, как бы висеть между небом и землёй.

Володя взял наш пост. После тихого часа, как и в прошлое его дежурство, сидела с ним у поста, мы беседовали. Юлька вылетела из палаты вся красная, подбежала ко мне и возмущённо выдохнула из себя:

– Тань, там эти опять целуются... – я сразу поняла, что это о Надежде и ее женихе. – Чё они даже меня не стесняются, целуются да целуются!..

– А ты не сиди там, выходи...

Володя улыбнулся... Тут подошла Ирка (из 237-й), пристала к нему, и он со зла на неё (он её почему-то не переваривает) поставил ей в журнал температуру.

– Сейчас вот позову врача, и будешь лежать в постели! Когда она наконец ушла, тут же исправил.

– Я искал фотку для тебя, но не нашёл. Есть одна, любительская, но она давнишняя. Специально вот схожу, сфоткаюсь и пришлю.

На что я ответила:

– А я всегда плохо получаюсь, особенно если на документы... поэтому не люблю фотографироваться.

– Это закон подлости, – улыбнулся он. – Хорошие люди всегда почему-то неважно выходят.

После ужина мы сидели у нас в палате. Все смотрели фильм «Долгая дорога в дюнах».

– Ты чего не смотришь кино? – спросил он, заходя в палату.

– Видела. А ты?..

– Не хочется. А это – от кого? – спросил он, сев на мою кровать и взяв в руки письмо, полученное мной сегодня.

– От брата.

– У него такой почерк крупный и размашистый...

Мы сидели и беседовали. Он рассказывал мне про себя и своих родителей. А я ему рассказала про свою жизнь и своих близких... О том, как с раннего детства лежала в больницах и санаториях, о своём душевном одиночестве и страхе перед суровой жизненной действительностью... Открыто рассказывала ему о том, что никогда и никому не говорила. У меня появилась потребность высказаться, излить душу тому, кто, как мне кажется, понимает меня. Я как бы расколола ненавистную скорлупу своего ореха, приоткрыв дверь первому, кто увидел во мне человека. Во всяком случае, мне так кажется. Я надеюсь, что у нас с ним есть взаимопонимание...

– Знаешь, у меня очень часто возникает чувство усталости от своего существования. Я никогда водки не пила, но мне иной раз так хочется напиться, чтобы ничего не сознавать! Порой так тошно становится от этой серой безысходности, что, кажется, легче руки на себя наложить, чем бороться за свое безликое существование...

– Да... Тань, а я представлял тебя совсем другой...

– Какой?

– Ну, немного легкомысленной, что ли... а ты совсем другая. Совершенно другая!..

А потом мы снова говорили о любви. Он говорил, что ещё никогда не любил и не знает, какая она бывает... короче, мы мирно беседовали, но тут в палату зашла Ирка.

– Ах, вот вы где!..

Володька недовольно поморщился, и разговор у нас пошёл совсем в другую сторону. О модных вещах, джинсах, барахле...

Когда же Володька ей нахамил, она возмутилась:

– Ну, Володька, ты такой хам!.. такой хам!..

Он, подняв на меня глаза, простодушно спросил:

– Тань, я разве хам? Ну скажи, разве я хам?!

Я, улыбнувшись, ответила:

– Не знаю...

Он вначале облегченно вздохнул – не подтвердила. А потом до него дошло, что вроде и не отрицаю этого, огорченно протянул:

– Ну-у-у... – и в его взгляде я прочла: «И это говоришь ты...»

Ирка же в этот момент сказала то, чего я совсем от неё не ожидала:

– Ребята, а вы так хорошо вместе смотритесь, такая хорошая парочка, и подходите очень друг другу!..

– Брось, Ир. Не надо смеяться, – сказала я, а Володька опустил голову.

– Нет, я серьёзно. Вы так похожи, и смотритесь ничего!

Тут зашла Надежда, кино кончилось. Володька ушел, а я стала готовиться ко сну.

21 марта.

У меня сегодня душа летает, и я будто парю в невесомости. И состояние такое, что хочется всех расцеловать. Я чувствую себя счастливой... наверное, это и есть состояние счастья, когда все прекрасно и я чувствую у себя за спиной крылья!

Нинка на меня косится, а Люда Комлева (и не только она) сколько раз уж сказала, что я сегодня какая-то не такая, неузнаваемая. Будто я необыкновенно красивая, какой еще она меня никогда не видела, всё лицо – так и светится весенним счастьем! – вроде миллион выиграла.

Я отвечаю всем на такие замечания, что скоро домой! Хорошо, что есть повод, за который можно спрятать истинную причину. Но Надежда, кажется, догадалась. Подошла ко мне поговорить.

– С ним – хорошо лишь время проводить, дружить... но только не серьёзно...

– Пусть! – мне действительно на все наплевать и хочется петь во весь голос. Вообще, со мной никогда подобного еще не было. Не было!

И, может, никогда больше не будет. Так зачем же я свои скупые счастливые минуты буду омрачать чем-то? Мне сейчас хорошо – и ладно. А что будет дальше, поживём – увидим. И потом, я ведь не умею радоваться. Всё время думая, что будет потом, я омрачаю в себе светлые мгновения. Мне надо научиться жить настоящим, надо, так как живу я именно сейчас! И прочь все сомнения.

Как только Л.К. сказала, что могу писать домой, я сразу же отправила домой телеграмму: приезжайте, выписывают. А сама всё думаю о Володьке, о тех часах, проведённых вместе с ним в процедурке.

Вчера Нинка шепталась с Людой (она каждый вечер подолгу сидит в нашей палате и уже далеко за полночь уходит). Мне надоело ворочаться на постели, и я пошла просить таблетку димедрола у Володьки.

Он сидел на посту, и мы пошли с ним в процедурку, где и остались. Долго сидели, разговаривали... На «огонёк» заглянула Ирка, и мы снова были втроём. Я видела, что Володька еле сдерживался и внутри весь кипел, а Ирка, видя это, не уходила и вела себя ещё более развязно. Потом вдруг попросила димедрола и, говоря, что одна таблетка на неё не действует, проглотила сразу штук шесть, пока он приходил в себя от её наглости. Следом начала клянчить спирт – налей да налей... После долгих пререканий Володька наконец капнул на дно мензурки и разбавил водой, затем брезгливо, держа её лишь двумя пальцами, дал Ирке. Она выпила и через некоторое время снова начала просить...

– Я же тебе дал. Хватит, иди спать!

– Да-ал, я и вкуса не почувствовала... Тань, дай я посижу в твоей коляске.

– А мне куда? – опешила я.

– Посидишь у Володи на коленях... Володь, ну дай ещё, а? Вот дашь и – уйду. Честное слово. Меня ведь тоже скоро выписывают, не только её, – она кивнула на меня.

Он недовольно поморщился и, снова встав со стула, капнул в мензурку уже чуть больше, чем в первый раз.

Я вдруг подумала: «А интересно, если я попрошу – он мне даст?»

– и, будто прочитав мои мысли, а, вернее, прочитав всё в моих глазах (иначе я просто не могу это объяснить), он сказал:

– Не дам.

Я так пытливо и с интересом наблюдала за его манипуляциями с мензуркой, что он не выдержал и нервно выпалил:

– И-и-и не смотри ты так на меня, всё равно не дам!

Ирка с довольным видом выпила, потом на глазах опьянела, наговорила нам кучу гадостей и еле-еле ушла.

– Зачем ты её напоил, зачем?

– Она надоела мне!

– Но ведь ей всего пятнадцать лет... – и, усмехнувшись, добавила:

– А мне не дал...

– Ты себя с ней не сравнивай. Она вон какая, а ты...

– Не надо... – опередила я его, чтобы он не продолжал. – Вот только почему ты думаешь, что я всегда говорю правду и не вру, как ты заявил Ирке?..

– Ну, я уверен. Я ведь тоже, как уже говорил тебе, с тобой откровенен, взаимно...

– Ты думаешь?! – мне вдруг захотелось дать понять, что он слиш-ком уж самоуверен.

– Да, я уверен в этом. Всё это время ты просто не могла врать. Я чувствую, когда врут, а ты...

– Нет. Но очень часто мы желаемое выдаём за действительное. Прости, но я соврала тебе, когда сказала, что мне сделали предложение.Мне хотелось увидеть твою реакцию. Ерунда это всё, посуди сам, кто на такое решится?.. – я нарочно смотрела на пол, боясь выдать себя.

Но он всё равно, кажется, понял. Как ни старалась я его сбить с толку, у меня это не получилось... А вот он совсем закружил мне голову, потому что, в конце концов, мы стали целоваться. И какой уж сон после его поцелуев? Его как ветром с меня сдуло!.. Уснула только часа через два, основательно поворочавшись на кровати. Когда ложилась, старалась не шуметь, думала, что все спят, но строгий Нинкин голос вывел меня из заблуждения.

– Таня, где ты была?

– С Иркой сидели, болтали, – соврала я, надеясь, что она не заметила Володиной тени в дверях.

Эти его нежные поцелуи встревожили мое сердце... впервые меня поцеловал парень, парень, который мне нравится.

Утром я проснулась от его голоса. Он, как обычно, хамил Нинке. Володька предложил градусник и как ни в чём не бывало смотрел на меня. В моей голове пронеслась мысль, что и со мной он теперь будет так разговаривать...

– Вчера была такая теплынь, я пришёл без шапки и в куртке... а сегодня снова снег, холод...

– Не будешь «форсить»! – Нинка была в своем репертуаре.

Потом он зашел попрощаться.

Целый день я парила в небесах и только теперь опустилась на грешную землю. Настроение быстро испортилось. Пошла звонить Володе, чтобы, как он просил, сообщить ему точную дату выписки, но его не застала. Позвонила Фатиме, поговорили с ней. Она думает, что Володя мне компостирует мозги, и она догадалась, что он мне нравится.

Рассказала, как он выбирал для меня браслет, говоря, что совсем её этим замучил. Что она этим хотела сказать, я, признаться, так и не поняла, но настроение у меня начало катастрофически быстро падать.

Я сижу и чуть не плачу! Надежда так смотрит на меня, что, кажется, прямо всю душу выворачивает.

– Таню я первую повстречала в коридоре, сразу подумалось, что

будем соседями в одной палате... только, что ж ты приуныла? Днём светилась вся, а теперь и не узнать... – говорит сейчас Наталья Николаевна, которую положили днём с переломом ноги. И опять на соседнюю кровать: после Иринки Юля перелегла – из окна дуло.

Я молчу.

22 марта.

Когда разговаривала с Костей (отдавала книги и журналы, что приносил он), Саша так уничтожающе смотрел на меня, что, мне казалось, готов был убить! Ужас... и чего он так... Сказала Косте, что двадцать седьмого выписываюсь.

– А я дежурю тогда, увидимся ещё...

– Нет, Костя, возможно, я уйду ещё до обеда, а ты придёшь – после.

– Да-а... жаль.

Я его поблагодарила за всё и попросила простить меня, если что-то было не так. На что он ответил, что ему не за что меня прощать и он очень рад нашему знакомству.

– Скоро лето, будешь гулять, сидеть в саду и слушать пение птиц, мечтая о будущем...

Я ему возразила:

– Зачем о чем-то мечтать, себя только травить. Ведь всё равно эти мечты несбыточны!

– Нет, Таня, иногда и помечтать не мешает... нельзя жить лишь сегодняшним днём, есть в жизни и хорошее. За то время, что ты была здесь, ты очень изменилась, ты вообще стала совсем другая... а вспомни, какая ты была: замкнутая, печальная. А теперь у тебя чуточку изменилось настроение, и в лучшую сторону, должен заметить!

Тут Петя Азаматов (чёртов придурок – извиняюсь), проходя мимо, обронил с ехидной ухмылочкой:

– Чё-то я никак не могу понять – родня вы, или земляки, почти всегда вместе... али любовь крутите?..

Мне стало неловко перед Костей, но Костя, повернувшись к Азаматову, резко сказал:

– А хоть бы и любовь, тебе-то какое дело?! – я хотела уйти, но он удержал. – Хоть напоследок не убегай, посиди, спокойно поговорим.

А на такие дурацкие выходки и слова не обращай внимания!

Говорили об учёбе, о его невесте с которой они учатся вместе, и о том, что неплохо бы в моем случае попробовать гипноз – убрать страх перед падением.

– Скорей ты, Костя, кончай учебу да меня лечи! Думаю, что ты-то уж точно поставишь меня на ноги, – попыталась я пошутить в конце.

Потом я позвонила Володьке, трубку взял он. Вот наш диалог.

– Я тебе звонил недавно, но какой-то парень сказал, что ты не хочешь подходить к телефону. Слушай, а кто сегодня дежурит?

– Костя, Саша, Нина.

– Ясно. Ну как ты там?

– Нормально. Двадцать седьмого домой.

– Это уже точно?

– Да. Я вчера телеграмму домой отправила. Володь, мне хочется

напоследок увидеться с тобой.

– Я хотел придти завтра...

– Хорошо. Я буду ждать.

Вот, сама попросила встречи... и куда подевалась моя гордость? Наверняка он и так уже плохо думает обо мне... Однако качусь я вниз по наклонной... Господи, если бы Володька знал, что сделал со мной! Я поняла внезапно, что устала от своего гордого одиночества и что, к величайшему сожалению, я такая же, как и все, – не могу жить без ласки и тепла, без внимания человека, который мне дорог. Я, наверное, влюблена в него, в эту странную для меня похожесть между Володькой и тем человеком, который у меня живёт в сердце. В нем я вижу черты Максима... Наверное, поэтому мне очень дорого время, проведённое с ним, каждое слово, каждая минута. Я как бы заменила

Володькой того, кто далеко, кто мне кажется голубой мечтой... Его поцелуи оказались ядовитыми. Они отравили всю мою наивную душу. Я хочу взаимной любви! Это ещё сильнее подталкивает меня к пропасти, и не дай бог конечно, но чует мое сердце, придёт день, когда я упаду в неё и разобьюсь... Пусть! Неужели же я не имею права на то, что узнаёт каждая девушка? Я обречена на вечное одиночество, и такое никогда не повторится... мне кажется, что впереди у меня только чёрная пустота.

23 марта.

Наталья Николаевна оказалась хорошей соседкой. Знает английский и немецкий языки (преподает их в институте). С ней приятно беседовать. Когда она узнала, что после школы я никуда не поступала, то настоятельно посоветовала мне продолжить учёбу, говоря, что будет очень неосмотрительно с моей стороны, если всё оставить как есть.

– Тебе надо продолжить учёбу, обязательно, иначе ты погубишь свою жизнь.

Да, я думала об этом. Но у нас это так сложно, в моем состоянии, почти что невозможно. Ведь это надо ехать в областной центр, да и родители меня отпустят ли?.. А смогу ли я жить одна, самостоятельно, да и справлюсь ли? Я так не уверена в себе...

Ну вот, я теперь места себе не нахожу. Я очень растерялась, когда пришел Володька и сел ко мне на кровать.

Нинка удивилась.

– Ты чего пришёл? У тебя же вроде не дежурство...

– А я и не к тебе, можешь не беспокоиться. Надо – вот и пришёл... – он посмотрел на меня. – Попрощаться.

Пока я приходила в себя, Володька безбожно хамил Нинке и Люде, зашедшей минут через десять после него. А Наталья Николаевна с любопытством разглядывала его. До меня доходили обрывки их разговора, я,казалось, совершенно перестала соображать (как, впрочем, и сейчас)...

Взяв ручку и листочек, я написала: «Потом выйдем?» – и незаметно

дала ему. Он взял, прочёл, спокойно открыл дипломат и положил туда

записку. Я посмотрела на него, он кивнул: «Да». Его руки вынули из кармашка дипломата брелок (подаренный мной на 23 февраля с шутливо сказанными словами: «Носи и не стаптывай», – на цепочке висели позолоченные лапотки) с ключами и со значением посмотрел на меня. Мне тогда показалось, что я покраснела. Лицо, уши, щёки мои горели.

Пока они обсуждали Володино дежурство первого апреля и то, как будут

разыгрывать друг друга, я пересела в коляску, Володя тоже встал. Я посмотрела на него и, сказав: «Я сейчас приду», – уехала. В туалете долго

плескала себе на лицо холодной водой, чтобы хоть немного охладиться. Вытерев лицо носовым платочком, посмотрелась в зеркало – я себя не узнала. На полыхающем румянцем лице были глаза, в которых смешалось

всё: испуг, радость и растерянность...

Володя стоял у холодильника. Я лишь чуть приоткрыла дверь, и он сразу направился к выходу.

– Пошли?.. – и мы направились на площадку.

При мне он курил впервые. За всё время (это где-то два с лишним часа) он выкурил сразу три сигареты... мне показалось, что он нервничал. Но с чего бы? – не могу понять. Мы о многом говорили (больше о пустяках), он старался курить так, чтобы дым не шёл в мою сторону... попеременно стоя или сидя на дипломате.

– Раздавишь ведь, – улыбнулась я.

– Не-ет, он крепкий. Я сам его делал.

– Сам?!

– Да. Вот смотри, это очень просто... – он снова открыл его и стал объяснять устройство дипломата.

– Ни за что бы не подумала, что он самодельный!..

Прервав возникшую паузу, он серьёзно сказал:

– Разве могу, Таня, я забыть тебя... память о тебе всегда со мной. Стану брать ключи и вспомню того, кто подарил мне брелок, а ты говоришь – забуду...

У нас снова возникла пауза.

– Володь, я заметила, что ты со мной, точнее – с другими девчонками, разговариваешь как-то по-другому, бывает, хамишь им. А со мной – иначе... Скажи, только честно, ладно? Всему виной – моя коляска, да?..

– Нет, Таня. Просто я не могу... ты не такая, как все, понимаешь? Не могу я с тобой иначе... – он посмотрел на меня, и у меня от его взгляда внутри всё сжалось.

В моей памяти крутятся отрывки нашего разговора и неловкие паузы, когда, не зная, что сказать, вяло пытались шутить. И всё-таки я не сказала ему то, что хотела...

– Какой ты милый... просто нет слов. Как кукла.

– Кукла – женского рода, а вот пупсик – подходит.

Я тогда рассмеялась, и уже серьёзно:

– Мы вот обменялись адресами, а я и не представляю даже, о чем мы будем писать друг другу?

– Найдём, что: о природе, о погоде... только ты обязательно пиши...

– Я первая не буду! Напишешь – отвечу.

– Нет. Ты уезжаешь – ты и пиши. Это такое правило: кто уезжает, всегда пишет первым. Ты – напишешь, я – отвечу, – тоном, не допускающим возражений, сказал он.

Мне так не хотелось, чтобы он уходил, но я не просила его остаться. На душе было муторно и тоскливо, хотелось плакать. Поцелуи на прощанье... у меня перед глазами всё поплыло... он стал медленно спускаться по лестнице, уходя из моей жизни навсегда… По крайней мере, я так думаю. И мне очень неуютно, одиноко, больно оттого, что он уходил вот так вот – медленно и не оборачиваясь.

Всё правильно, иначе и не могло быть.

Слёз нет. Я просто не нахожу себе места. В палате все давно отужинали. Скользнув взглядом по безликим лицам, легла и уткнулась носом в подушку. Наверное, долго так пролежала без движения, ко мне подходили, что-то спрашивали, я отвечала чисто автоматически, ничего не сознавая. Потом я вроде бы вышла немного из этого состояния, ковырялась в холодной картошке, а к салату из первой зелени, сделанному и заботливо оставленному девчатами, даже и не притронулась, и всё под изучающим взглядом Натальи Николаевны.

Чтобы развеяться, вышла с Надеждой в коридор, но там то и дело натыкалась на стулья и людей, будто слепая... наконец, пошла в туалет и наревелась от души. Ладно, хоть Надежда ни о чём не спрашивает.

А Нинка ревниво спросила сейчас, где это я пропадала столько времени. Я ничего не ответила, стала писать. На душе такая пустота... со мной уже было такое однажды, когда уходил Максим, оскорблённый моим «обойдусь без твоей жалости».

Я, наверное, схожу с ума.

24 марта.

Скорей бы уж домой, что ли...

Пришла медсестра и сказала, что меня к телефону. Звонил Женя. Доложил, что придёт меня провожать на вокзал. В ответ на моё: «Зачем?» и «Не надо» – высказал мне всё, думал, наверное, убедить меня.

– Ты не хотела, чтобы я приходил к тебе, так? Но провожать я тебя приду! Поняла?! И что угодно говори, сердись – не сердись, а я всё же приду! В шесть часов я буду на вокзале обязательно!

Что я могла сказать ему? Пусть... только меня беспокоит, что я скажу своим родителям? Интересная ситуация... Кошмарная, как мне представляется. Ладно, что я раньше времени забиваю себе голову?

Мне остаётся надеяться втайне, что он передумает или, может, ему что-нибудь помешает придти.

Недавно Ирка потащила меня в коридор, знакомить с одним, из 232-й палаты, худощавым и высоким субъектом лет сорока пяти. – Вот, познакомьтесь. Это Коля, а это Таня, – и Ирка стала беззаботно болтать.

Николай стал рассказывать анекдоты, а я отвернулась к окну и стала в него смотреть. Потом к Николаю пришли, а его место занял Игорь. Мы с ним неделю не разговариваем. Я его выгнала из палаты, когда увидела его пошленький рисунок в Юлькином альбоме для песен. Недаром говорят, что в тихом омуте черти водятся.

А теперь подошел и виноватым голосом произнёс:

—Тань, ты сердишься на меня?

– Я думала, что ты умный парень, а ты, оказывается, вон какой!..

Ты просто разочаровал меня, видеть тебя больше не хочу! Эх, ты!..

– Тань, ну прости меня, пожалуйста...

– Я-то, может, и прощу, но ты Юлькин песенник испохабил!.. Как с этим быть?.. – я развернулась и ушла.

Ирка считает, что я с ним слишком круто. А я считаю, что в таких ситуациях так и надо, чтобы на всю жизнь запоминали и в будущем неповадно было! А то раз простишь, два, а потом они начинают наглеть

и уже повторяются до бесконечности.

Целый день пролежала в палате и думала, думала... После тихого часа пришла Фатима, принесла торт и всякую всячину, устроили чаепитие по случаю выписки Нинки, меня, Надежды и ещё одной девчонки-долгожительницы из соседней палаты.

Когда я провожала Фатиму, она спросила:

– Приходил?

– Да.

– Ну, хорошо. Да ты не вешай носа, будет он писать тебе, вот увидишь. Его хлебом не корми – письма любит писать...

– Я не буду.

– А что такое?

– А так. Ни к чему это.

25 марта.

Весь вечер (вчера и сегодня) слонялась без дела... настроение чемоданное. С Иркой сидела вчера у окна. Пришел Николай. Разговорились. Потом Ирка удрала, а мне пришлось поддерживать «великосветскую» беседу, так как в нашей палате проветривали. Незадолго до этого Ирка мне сообщила разные подробности про этого ученого-физика. Я тогда возмутилась, что она обращается к человеку, который гораздо старше её, на «ты» и лишь по имени.

– Ну, разве я виновата, что он так представился?

– А ты и рада! К тому же, по твоим словам, он не прочь закрутить роман...

– Ну, конечно. Он сам сказал, что «все мужчины любят целоваться, и я – не исключение...»

Уже из разговора с ним сразу становится ясно, с кем имеешь дело. Живет с матерью, с женой разошёлся давно, у него две дочки: двенадцати и шести лет.

А потом заявил:

– Я – свободен. А свобода – превыше всего!.. А ещё, кроме свободы, я люблю женщин. Причём – умных женщин. Умная женщина – это настоящий клад!

Губа у этого фрукта – не дура... Ошеломляюще было и то, что ему не сорок пять, как я предполагала, а тридцать четыре. И, похоже, у него на уме не столько физика, сколько лирика (то бишь – женщины)!

Честно говоря, препротивная личность. Очки и то не спасают от его нахального взгляда, и эти две пары глаз так нагло и пошло осматривают тебя, что чувствуешь себя под этим взглядом совершенно голой.

Частенько бываю теперь в 234-й палате, у Валерки Верещагина. Он лежит по пояс загипсованный. Но, как только приходит Вова (они лежат в одной палате), я ухожу. Валерка всегда удерживает меня, но я обещаю ему заглянуть попозже. Наши палаты находятся напротив друг друга, и если двери раскрыты, то очень хорошо видно, что там делается.

Вот и сегодня занесла ему журналы, принесённые Юлькиной матерью, – почитать. И тут зашёл Вова.

– Таня, опережая вас, хочу сказать, чтоб вы не уходили. Посидите с нами, пожалуйста, а то такая тоска... или, может, я вам мешаю?..

Я улыбнулась.

– Нет, что вы, просто наоборот – я не хочу вам мешать, у вас ведь аппарат...

– Да ладно тебе, Тань. Скажи просто, что тебе скучно с нами, – оборвал меня Валерка.

Я вытащила у него изо рта сигарету, которую он хотел уже закурить.

– А вот это – вредно! – и осталась ненадолго.

Мы говорили о том, что один и тот же диагноз дает различное течение болезни, как в Валеркином и моем случае, о травме Вовы, который искренне сожалел, что не женился до травмы. Он боялся, что теперь останется один со своей инвалидностью. Я шутливо заметила, что это не проблема, в отделении очень много хорошеньких девушек.

А он с грустью сказал, что теперешние девчата только и мечтают о замужестве, лишь бы «подцепить» кого, и больше обращают внимание на внешность и состояние кошелька. Он до того договорился, что сам запутал себя, и стал петь мне дифирамбы!

Господи, как мне это надоело! В последнее время что-то слишком часто слышу в свой адрес столько лести, что хочется повеситься!

Нельзя же постоянно подслащивать пилюлю, всё время делая намеки на то, что если бы не моя коляска, то всё в моей жизни могло бы быть иначе...

А то я и сама этого не знаю! Я еле сдерживалась, чтобы не оборвать открытую лесть Вовы. Меня спас Валерка (видно, что по моему лицу можно было прочитать всё, как по бумаге), резко переменив тему разговора.

– Ты уезжаешь. Все новенькие... скучно будет.

На что я ответила, что это временное явление, совсем скоро все перезнакомитесь и будет даже веселее...

Но Валерка тоскливо заметил, что это уже всё равно не то...

Не знаю почему, но мне все стараются внушить, говоря то, что я не такая как все. Но я ничем не отличаюсь от других! У меня так же бьётся сердце, есть глаза, есть чувства, есть и недостатки... я такая же, как и все. Но, по мнению других, я отличаюсь от других девчонок. Хорошо, пусть будет так! Я сижу в коляске, поэтому я для них особенная.

Только, к сожалению, это всем бросается в глаза...

26 марта.

Был общий обход, а до него мне позвонил папа. Он приехал немножко раньше, по делам, сказал, что мама приедет завтра.

Больше половины сегодня уехало. Нинка (она тут год с хвостиком лежала) выписалась. За ней пришёл брат – курсант школы милиции, он частенько навещал её. Надежду тоже на месяц отпустили домой. За Иркой приехала мать, у них поезд где-то в восемь вечера. Да и Игоря выписали, не стали почему-то оперировать. Наложили новых... настроение, как уже говорила, «чемоданное».

Вчера, когда собирала вещи, у меня из этой тетради выпала наша фотография, на ней я и Максим вместе. Мы снялись на папином юбилее, в последнюю нашу встречу... Надежда сидела рядом, но не успела схватить её. Уже с пола её подняла Наталья Николаевна.

– Это Володька? – я отрицательно покачала головой. – Хотя у него волосы чёрные, а на фото – светлые... но они так похожи!

Я промолчала. Так же молча взяла из рук Надежды фотографию.

Значит, это сходство – не моё больное воображение.

Пишу перед отбоем. Приходил папа, сказал, что завтра поедем на автобусе, днём, где-то в одиннадцать часов. Обещал потом позвонить, но до сих пор не звонил...

Саша сегодня дежурит. И в первый, и в последний день моего пребывания тут...

Зашел к нам:

– А Нинку-то выписали, что ли?.. Да-а, все новые... только ты да Шмарова остались.

Я промолчала.

После ужина уехала Ирка. Попрощались, поцеловались, всё как положено. Я тоже готова ехать. Может, и не приеду сюда больше, кто знает...

27 марта.

Сегодня домой. Сходила, взвесилась, – сорок восемь с полови