История одной надписи
Однажды, четверть века назад, когда я еще был мальчишкой, один замечательный человек подарил мне потрясающие слова. Пожелтевшие листочки из старого блокнота сохранили их на своей поверхности, и много-много раз они помогали мне, согревая сердце…
«Андрюш, поверь, больные ноги — не самое страшное в жизни! Гораздо хуже, когда у человека больная душа. А твоя душа чистая и светлая, не дай только, чтоб к ней прилипла грязь, которой еще ох как много в нашей взрослой жизни! Расти таким же добрым, чутким и открытым, какой ты сейчас есть, и не спеши взрослеть, оставайся в душе ребенком как можно дольше, в идеале — всю жизнь!»
И внизу подпись: Владислав Крапивин…
Я видел этого человека всего один раз, а запомнилась мне та встреча на всю жизнь. Зачитывался его книгами я еще лет с десяти, но найти их в магазинах тогда было нереально, дефицит (разве что только по дикому блату или с переплатой в десятикратном размере, а я не имел ни того, ни возможностей для другого). В библиотеках их выловить было тоже очень сложно: книжки Крапивина вечно путешествовали по рукам, и отыскать их было — все равно что поймать золотую рыбку. Поэтому, когда объявили, что к нам в санаторий приезжает В.Крапивин, я просто не мог упустить такого шанса! Было это много лет назад, когда я лечился и отдыхал в санатории для больных ДЦП — «Калуга Бор». Но я до сих пор ясно помню тот день, как будто это было недавно…
Сначала мы приветствовали дорого гостя. Был маленький концерт — я там читал свои первые, еще корявые, стихи. Все хлопали, и Владислав Петрович больше всех (так мне казалось тогда). А потом он читал свои стихи. Сейчас об этом мало кто знает, но ведь Крапивин — не только писатель, он прекрасный поэт. Его «Мальчишеская сага» покорила тогда все наши сердца, и мы еще долго потом шептались по ночам, вспоминая фрагменты того выступления и завораживающие рассказы.
Выступление писателя в тот день записывали на огромный, как короб, магнитофон, который стоял прямо на сцене. Сейчас такие магнитофоны увидишь разве что в музее: он весил более 30 кг, переносился в двуручном чемодане-чехле, работал только от сети и имел металлические бобины! Вот из-за этого магнитофона я и влип в историю, благодаря которой появился тот бесценный для меня автограф! А случилось вот что…
После выступления Владислав Петрович поехал на экскурсию по Калуге. Сцена, где он выступал, опустела, все потихоньку разошлись. А мне почему-то так не хотелось топать назад в группу, — воздух эстрады ласкал меня и будоражил, ведь буквально пять минут назад здесь стоял такой человек! И вот, когда я бродил около сцены, то краем уха случайно услышал, как старший пионервожатый «пилит» техника: мол, за каким чертом записывал на пленку этого придурка (я сначала даже не понял, о ком это)! Вот приедет Стас — на что фирму (с ударением на «у») записывать будем, пленки же не хватает?
Это он имел в виду записи иностранной музыки, которой они приторговывали. У них был свой маленький бизнес: пользуясь служебным положением и техникой, они записывали на «мастодонте» (так мы называли магнитофон, служил он честно и записи выдавал качественные) зарубежную «субкультуру» — и выгодно сбывали эти записи туристам на рынке и на пристани. Дело расцветало, и в карманах «оборотистых хмырей» (как их нянечки называли) каждую неделю оседало по 50–70 рублей. А тогда это были деньги, у меня мама в больнице медсестрой работала за 72 рубля в месяц. Записи им возил «подвязанный» Стасик — раз в неделю, по пятницам. Требовалось только переписать все на свою пленку, «отстегнуть» 125 рублей за перезапись катушки — и вперед, в свободное плавание с новым трехчасовым суперхитом. Но в те времена и чистую пленку достать было нелегко. Поэтому в качестве «носителя» бизнесмены частенько использовали санаторские ленты.
Вот и беспокоился пионервожатый о пленке. Но техник заявил, что ничего страшного, — завтра все равно «артиста» сотрут и запишут стоящие вещи, а качество не пострадает. Да и, если что, кто об этом «педагоге» вспомнит через неделю после встречи? Все спишется временем, бегущим по венам жизни и арфам души…
Готовящаяся гнусность меня просто потрясла! Но я был ребенком и сделать в открытую ничего не мог. Можно было попробовать украсть бобину с лентой, но куда бы я ее, здоровищу, спрятал? Она же из-под шорт выпирает, и под футболкой видно. Да и потом что с ней делать, где хранить и до каких пор?.. Единственное, что мне пришло тогда в голову, — это переписать запись от руки, на бумагу. Но всю катушку переписать я не смог бы, просто физически, — как мне тогда казалось. Поэтому я решил сохранить хотя бы особенно полюбившийся рассказ. Там мальчик прятался в лесу после «зарницы» — его взрослые искали, кричали, а он не отзывался, он думал, что его отряд не проиграл, пока «жив» последний солдат. Трубачи не сдаются! Этот рассказ меня настолько покорил, что я просто не мог не попытаться сохранить его. Хоть что-то спасти для души, хоть кусочек рассказа!
Я потихоньку проник в пионерскую комнату, где хранили «мастодонта» и катушки к нему. Нашел нужную ленту и, пользуясь стоп-кнопкой, стал переписывать. Я не пошел на ужин и решил, что ночевать тоже останусь здесь, но все, что хочу, — перепишу! Когда проверяли кабинет, я спрятался под стол — шаги услышал еще в конце коридора. Ох, я чуть не попался, — видимо, в коридоре слышали звук воспроизводимой записи. Но пронесло, не заметили. Кабинет закрыли, все с первого этажа ушли, и мне потом уже никто не мешал. Но я все равно торопился и писал, как мог. Исписал 4 большие альбомные страницы, мелким и частым (без пробелов) почерком. Рука уже отваливалась, но я был счастлив — сил хватило на собственно рассказ и еще на несколько фрагментов интервью с Владиславом Петровичем, которые особенно грели мое сердце тогда!
Но ночевать мне в пионерской все же не пришлось: техничка зашла мыть пол, и я был обнаружен. Меня выпустили. Но лучше бы я остался там! В санатории, оказывается, все уже с ног сбились в поисках потерявшегося мальчика. Еще бы: на ужин не явился, к отбою не пришел. Пропал ребенок! Может, в бор ушел, а может, к Оке подался — она как раз недалеко, минут за 20 можно дойти. Может, вообще утонул уже… Что мне пришлось выслушивать от воспитательниц — лучше умолчу. Но я стоял мертво: зашел в пионерскую, пригрелся и заснул, ничего не помню, как звали — не слышал (хотя не услышать было мудрено — кричали так, что из гроба бы встал!). Меня лупили по щекам, трясли за шиворот — что я делал в пионерской?! Но я твердил свое — и вскоре им это стало, кажется, надоедать. Поверили мне или нет — не знаю, но оставили в покое и больше этот вопрос не поднимали…
А утром следующего дня у нас вновь появился Владислав Петрович — зачем-то он заходил к начальнику санатория. Уж не знаю, сказал ли кто ему о моих «художествах», или как-то иначе он узнал о произошедшем. Но вдруг он подошел ко мне, присел на корточки и спросил, за что меня вчера терзали? Я сказал — то же, что и другим.
— А, если правда, что ты там делал? Вот, если честное командорское?
И я как-то сразу поверил, что он не выдаст, поймет. Косясь и оглядываясь кругом, чтобы никто не подслушал, я рассказал ему все как на духу — будто лучшему другу.
— А листочки не нашли?
— Нет, я их под ковер сунул, на полу (на моей памяти, этот ковер никогда не заворачивали). А утром до линейки в палату отнес, под матрас.
— А обыскивали вчера?
— Да, искали. Думали, что украсть что-то хотел из пионерской. Только нельзя найти того, чего нет!
— Это ты, Андрюшка, прав, клад души грязными руками не дается… (Тогда я не понял, к чему это было сказано, дошло много позже, конечно.) А ты можешь то, что переписал, принести тихонечко мне? Я тебя у пальмы подожду.
У пальмы! Да, это был чудесный уголок, мы там частенько прятались: ниша за углом и пальма в кадке. Если за нее залезть, можно долго искать — в упор не видно. Я принес листочки. Позже я понял, что это не блокнот такой был, с большими страницами, а тетрадь для дипломных работ. Просто на таких листах в клеточку — здоровущих! — было классно играть в «морской бой», и все мальчишки и девчонки у нас запаслись ими, когда сторож уничтожал старые записи (он нам по дружбе чистые листы выдавал, а остальные сжигал). Владислав Петрович посмотрел эти листочки, исписанные моим мелким неразборчивым почерком, потом перевернул последнюю страницу, и там, где осталось чистое место, написал: «Андрюш, поверь, больные ноги — не самое страшное в жизни! Гораздо хуже, когда у человека больная душа…»
Не все я тогда понял в этих словах, но рукопись сохранил и привез домой. А много-много лет спустя, уже будучи взрослым, подарил ее вместе с автографом музею нашей городской детской библиотеки. Правильно ли я поступил — не знаю. Но мне для ребят ничего не жалко, даже самого сокровенного. И они мне платят тем же, только в тысячу раз большим — доверием.
Комментарии (0)