Мы в соц-сетях:

Мой путь


Окно, фонарь, аптека. Совсем как у Блока. Мне иногда даже смешно, потому что не чаяла, не гадала, что тоже когда-нибудь смогу написать так. И не абстрактно — чье-то окно, чей-то фонарь, а применимо к себе. Ибо это мое окно, в которое смотрю (правда, в те редкие часы, когда сажусь на коляску — часто просто невозможно, потому что трудно, потому что сложно, потому что, когда такое здоровье, как у меня, все и всегда трудно, все и всегда сложно).

Фонарь я тоже почти не вижу — ощущаю светом в ночи. Он под моим окном, точнее, моей лоджией. Его я вижу, когда на эту самую лоджию выбираюсь. Тогда я смотрю вниз и в светлом пятне, лежащем на асфальте, пытаюсь даже себе что-то представить, нафантазировать.

Об аптеке я познаю больше слухом. Летом, когда окна моей лоджии распахнуты настежь, вместе с потоком воздуха ко мне вливаются все шумы города. В том числе и надоедливый визг открываемой и закрываемой там двери.

Теперь, правда, здесь не только аптека, но и обувной магазин, мясной, цветочный... Ничего не поделаешь — веяние времени: торгуем, чем можем. Спрос рождает предложение.

Летом, когда сижу на лоджии, вижу, как по тротуару спешат люди. Это тоже своеобразный калейдоскоп: кто-то бежит в одну сторону, кто-то — в другую. И всяк по своему одет, и у каждого на лице свое выражение. Сверху вообще забавно наблюдать, особенно когда никому до тебя нет дела. Сидишь, смотришь, философствуешь, даже неосознанно.

Город — это живой организм, и как все живое, он всегда в действии, всегда в движении, не прекращая ни на миг своего существования. Утром, едва забрезжит рассвет, в твой сон, в твою утреннюю дрему настырным звуком проникает монотонное шуршание метлы по асфальту, скрежет скребка по чуть тронутым ледком лужицам — то дворники, приступившие к своим прямым обязанностям. А потом, если это лето, дробный перестук каблуков по асфальту. Это уже двинулся народ на работу. И так весь день — каблуки в одну сторону, в другую. Сплошной дружный перестук.

Ночью город тоже не спит, взрываясь то чьим-то хором, то свистом, то хохотом. Понятно, о культуре поведения говорить еще рано. Это, к сожалению, еще не для моих сограждан, у нас пока не важен покой другого. Роскошь это еще — думать о другом человеке.

Впрочем, я все воспринимаю спокойно — родное же отечество, ну что с него взять? Это иностранцам, наверное, дико, они к культуре привыкли, к уважению, а я просто просыпаюсь и долго лежу без сна — слушаю город.

Хотя порой мне кажется, что я забрела сюда случайно, потому что мой мир совсем не похож на тот, что за окном. У меня и ход времени свой, в который так много хочется успеть, прочесть, понять, и, если повезет, излить это потом на бумаге.




* * *

Чем старше становлюсь, чем меньше в запасе отпущенного времени, тем мучительнее желание как можно больше успеть. Я многое в жизни недополучила, не испытала, не прочувствовала. Я не познала радости материнства, что так преображает жизнь каждой женщины. Судьбой мне была дарована иная радость: рождение строк. Что я тоже научилась воспринимать как нечто важное — я тоже творец. Потому что с помощью пера творю свой мир, точнее, образ своего мира. В чем-то схожий с миром других людей, в чем-то...

Да, у человека, всю жизнь прикованного тяжелой болезнью к постели, вынужденного большую часть времени проводить наедине с собой, со своими мыслями, книгами, многое отличается от обыденного и, вроде бы, само собой разумеющегося. Потому что он не может понять то, что для другого как дважды два. И, наоборот, то, что в твоих глазах выглядит естественным — для другого полнейший абсурд.

Я, например, не могу понять, как можно радоваться горю другого человека, или злиться и выходить из себя при виде чужой радости и благополучия. Не понимаю, как можно завидовать, а значит, опять злиться при виде новой машины соседа, красивого платья соседки, или хорошего мужа подруги. Это ведь так здорово —- и машина, и платье, и муж. Мне непонятны интриги — за должности, звания, успех. В моем мире совсем иные ценности. И вообще мой мир другой. Не в смысле лучше, он — другой.

Здесь дорого здоровье, — наверное, потому что его нет. Движение, потому что это возможность ни от кого не зависеть. Здесь ценятся дружба и любовь, ибо ни без одного, ни без другого просто не выжить. Деньги тоже важны, но они уже как средство помощи и решения многих бытовых проблем. Наступает день, и ты радуешься тому, что он наступил в твоей жизни, радуешься как подарку судьбы: не поскупилась ведь, одарила. Я всегда хочу, чтобы было завтра.

Хочу просыпаться и думать — здорово! И с этим ощущением начинать новый день. И проживать его. И воспринимать мир, который за окном. Который ты видишь, слышишь, чувствуешь. К которому стремишься мыслями, мечтами, пером. Ты выбрасываешь на страницы газет, журналов, книг из укромного, тихого мирка своего мысли, чувства, образы. И происходит удивительное — они, эти мысли, чувства, образы находят отклики в сердцах других людей, прорастая там невидимыми росточками. И возникает связь сердец. И общения. И дружбы. Иногда на всю жизнь. Это тоже меня всегда удивляет и радует: значит, наши миры все-таки состыковываются, значит, они не чужды друг другу, и, значит, в том, заоконном мире я тоже есть. Незримо присутствую.





* * *

Солнце в мою комнату заглядывает только утром: два-три часа — и вновь краски притушены. Летом хорошо — почти постоянный холодок позволяет свободно дышать моему больному сердцу, зимой же душа просто изнывает в тоске по солнцу, и начинаешь даже завидовать тем, у кого окна квартир выходят на юг. Как, наверное, у них там сейчас хорошо: желтые пятна солнца на полу, стенах, посуде. На посуде лучи не просто горят —вспыхивают ослепительным блеском. Но мне обижаться не на кого — сама выбрала эту сторону. Захотела, чтобы окна выходили не во двор, а на улицу. Решила, что заоконный мир важнее — буду видеть город, людей.

А вижу, в основном, стену соседнего дома — три окна в одном ряду, три — в другом. Даже, чтобы кусочек неба подсмотреть в углу верхней рамы окна, приходится прилагать усилие —- наклоняться, тянуть шею. Иногда в этом уголке появляется звездочка, этакий осколочек от елочной игрушки. Блестит, сверкает на черном бархате неба.

Мне очень нравится смотреть на звезды. Бывая летом в санатории, я всегда ненасытно смотрю на них. Выбираю какой-нибудь уголок потемнее, куда не доходят огни фонарей, и смотрю, смотрю... Очень уж мне нравится мысль, что и на других планетах тоже есть цивилизации, есть живые мыслящие организмы. Иногда у меня даже возникает острое желание подсмотреть, ну как бы тайком подкрасться и заглянуть, словно в окошко: а как там у них? Есть ли и там больные? Ну, такие как я, например? Чтоб ни шагу шагнуть, ни руки поднять. И как они переносят эту беду, что делают, к чему стремятся? И еще, самое главное: счастливы ли?

Кому-то это слово, применяемое к больному человеку, покажется странным: мол, как это — болезнь и счастье? А почему нет? Разве одно другому мешает? Болезнь — болезнью, а счастье — счастьем.

Я болею всю жизнь, но вот сказать, что я несчастная... Конечно, горя мне довелось хлебнуть немало, а вот назвать себя несчастной не могу, потому что и счастливых мгновений у меня было тоже предостаточно. Я и сейчас счастливая, и главное мое счастье вот оно, рядом — мой Вася. Муж, друг, моя защита и опора, моя каменная стена. Человек, которого я люблю, который любит меня. С ним мне тепло и уютно. В нашем с ним доме, где много книг и цветов, и где всегда царит взаимопонимание и уважение. Его сильные руки могут все, и держать наш дом тоже.





* * *

Удивительно вот что — казалось бы, какая мне разница, что за моим окном: зима или лето, осень или весна? Сижу-то все равно дома. И все же я всегда жду только весну, каждый ее приход. И совсем не потому, что с приходом теплых дней у меня в комнате все больше и больше солнца. Просто потому что весна — это весна.

Весна! Распахнуты балконы,
Ребячий визг над городом висит,
Дышу всей грудью, радостно и вольно,
И так хочу опять до боли жить.

У меня и детские воспоминания почему-то больше связаны с весной. Начинаю вспоминать — и перед глазами наш двор, просыхающий после снега, суета скворцов возле скворечников, проклевывающиеся листики на тополях, что окружают наш дом. Веточки тополей мы заносили домой еще в марте, ставили в бутылках на подоконники, отогревали в тепле — торопили весну. И радовались, наблюдая, как пробуждается в них жизнь. Почки темнели, набухали и однажды раскрывались, будто желторотые птенцы открывали свои клювики. А потом появлялись свернутые в трубочку ярко-зеленые росточки, которые росли, росли и вдруг разворачивались в листочке.

Липкие эти почки пачкали пальцы желтым, плохо смываемым клеем, но я все равно расковыривала набухшие лопнувшие бутончики, спеша выпустить в мир новый листочек, новую жизнь.

Мне и сейчас очень нравится молодая листва. Деревья тогда стоят, будто в зеленом легком кружеве. Возле соседнего дома растет березка, и я каждую весну любуюсь ею, когда выбираюсь на лоджию. Потом листва вырвется на свободу, ветки выбросят новые побеги, и исчезнет ее робкая девичья прелесть. А потом на березку и вообще будет не интересно смотреть — она станет темная, утомленная летним зноем.

Мне очень жаль, что возле моей лоджии деревья не растут —- внизу тротуар, по которому бегут люди.




* * *

Суета людей на улицах — это, я думаю, главный признак любого города. Большого. Маленького. Просто в большом городе улицы густо запружены. И больше шума. В маленьком тише и просторнее, здесь все на виду друг у друга, и почти все друг друга знают. И еще, каждый городок — это крошечное государство. Есть свое правительство — городская администрация, свой президент — глава этой администрации, или по-современному: мэр. Свой министр здравоохранения — главврач города, образования — завгороно. Есть свои артисты, своя пресса. Девчушка, ведущая каждый вечер передачи по местному телевидению, точно такая же звезда в городе, как и любая дикторша на центральном телевидении. А у мэра нашего судьба чуть ли не Путина. И как тот виноват во всех бедах страны, так и этот, только уже города. Масштаб поменьше, а суть одна — хозяин.

Наш глава мне нравится. Отношения у нас с ним далеко не тесные, скорее — никакие, но я ему за многое благодарна. И за то, что сочувственно относится к моей судьбе, и за то, что ни разу не отмахнулся от моих проблем. И за то, конечно, что теперь я живу в этой новой квартире, где кое-что сделано под мои физические возможности, главное — свободный выход на лоджию, на воздух.

Душа моя вообще переполнена благодарностью многим людям, которые встречались на жизненном пути, которые помогали мне в трудные моменты. Порой, особенно ночами, когда не спится, перебирая свою жизнь чуть ли не год за годом, я всегда так остро понимаю, что все, что у меня было в жизни хорошего, что получилось в конечном итоге, что я могу записать в свой актив — это, безусловно, люди. Без их помощи и поддержки вряд ли получилось то, что получилось, а именно: полный оптимизма человек, который, несмотря на неизлечимую, год от года прогрессирующую болезнь, более чем тридцатилетнюю неподвижность, живет полной и насыщенной жизнью. И верит в эту жизнь, и стремится к ней.




* * *

Конечно, больному человеку, да еще больному с детства, все дается непросто. Но я благодарна Богу, что Он, Господь, меня все-таки пожалел — не лишил, например, родителей в детстве, как это часто бывает. Я выросла в любви и заботе, этой любви мне хватило и на всю оставшуюся жизнь. Жизни уже без них: без мамы, без папы. Они ушли, но ушли лишь физически, духовная наша связь, и я это чувствую, продолжается. Мы просто не можем видеться, потому что так уж устроен мир, но внутренним каким-то своим наитием я все равно ощущаю, что они рядом. Оберегают, направляют.

Я почти умирала минувшей осенью: температура под сорок, боли. Я металась дома в ожидании, когда же обещанные врачи приедут ко мне и помогут. А у них что-то все не получалось, не ладилось — то не было машины, то врач уезжал на более экстренный вызов. Я терпела. И вдруг на исходе четвертых суток как озарение: а ведь я умру. Умру, если сейчас же, сию минуту, не поеду в больницу.

И уже потом, прооперированная, обколотая обезболивающими, с плывущей то ли от наркотиков, то ли от температуры головой, я лежала в палате под капельницей, вновь и вновь возвращаясь к словам дежурного хирурга: «Молодец, что приехала сегодня, завтра было бы поздно». И понимала: это опять родители спасли меня, подтолкнули к поступку, заставив набрать номер телефона и сказать: «Все, больше я не могу». Ждала четверо суток и вдруг не захотела дождаться утра. Почему?

Я и сейчас словно вижу ту страшную ночь — мелькание огней в окошке «скорой», несущей меня сквозь город. От ухабов на дороге машину трясет, позвякивают, сотрясаясь, носилки, на которых, завернутая в одеяло, лежу я. И в голове у меня лишь только одна мысль: а наступит ли для меня завтрашний день?

А потом все как во сне: грохот распахиваемых дверей машины, скрежет носилок, какие-то люди, какие-то разговоры... Меня куда-то везут, о чем-то спрашивают. Я помню только, что все время беспокоюсь за свой пакет: где шприц, где флакончик с инсулином — вдруг потеряют, и что тогда?

И еще помню свое первое пробуждение в палате и свою тихую радость — утро...

За окном еще слабый сентябрьский рассвет, вернее, слегка разбавленная синева. Нет еще солнца, даже слабого намека на него, но это все равно уже утро. Утро нарождающегося нового дня. Мое завтра, которого могло и не быть.




* * *

Я вообще очень люблю утро. Люблю просыпаться и долго лежать. В полудреме, в полусне. И особенно, когда утром солнце, потому что моя комната тогда буквально плавится в ярких лучах. И еще потому, что тогда очень верится — в такой день не случится ничего плохого.

Так уж устроена наша жизнь, что человеку не дано заглянуть в свое будущее — ни близкое, ни далекое. Он не может знать даже то, что случится с ним через час, минуту. Предполагать может, что скоро, например, должна забежать подружка, что вечером будет твой любимый сериал, и ты его обязательно посмотришь. Но именно, что предполагать, наверняка ты все равно знать не можешь, ибо жизнь способна в любой момент поломать весь твой распорядок, внести в него свои коррективы. И не до сериала твоего любимого будет, он и вообще может не состояться для тебя. Потому что сердце твое, только что ритмично постукивающее в груди, вдруг возьмет и остановится. Устанет оно. Разве так не бывает, так не случается? Да сплошь и рядом. Стучит, стучит — и останавливается вдруг на полном ходу жизни. За письменным ли столом, за рулем ли автомобиля, в кресле у телевизора...

Сколько раз ночами я просыпалась от того, что меня будило сердце. Своими бешеными толчками, да такими, что казалось — вот оно сейчас выпрыгнет из груди. И перехватывало дыхание. И тогда казалось — все, пришел твой последний час.

Может быть, именно поэтому я так и люблю утро, ибо понимаю, что жизнь дарит мне еще один день. День, в котором опять будут и новые страницы книг, и новые строчки, только что соскользнувшие с кончика пера, и новые телефонные звонки.

Кстати, телефон... Привычная пластмассовая коробочка, которая теперь есть почти в каждом доме, каждой квартире. А если вдуматься — великое чудо, которое существует на свете, и которому я не перестаю удивляться. Главное ведь что: ты сидишь дома, сидишь за своим столом. Потом просто набираешь цифры, определенную их комбинацию, и происходит невероятное — твой голос слышат на другом конце провода. И неважно где этот конец в данном случае: на соседней ли улице, в далеком ли городе, в другой стране... Например, в той же ли Франции или в Англии.

Ни во Францию, ни в Англию я, конечно, не звоню, не была никогда ни в Париже, ни в Лондоне, а вот они, французы и англичанка, в моем доме были. По каким-то там своим, совместно с Россией, социальным программам. Им захотелось узнать, как живут российские инвалиды в такой вот глубинке, например, как мой городок. Как живу я, тяжело больной человек, почти всю свою жизнь прикованный к постели.

Саманте я наговорила целую кассету в ее крошечный, с ладошку, диктофон (которому, кстати, позавидовала — вот бы мне такой!). Патрику и Катрин через симпатичную переводчицу тоже сумела поведать все, что их интересовало.

А интересовало их многое, даже то, как я, например, чувствую себя, годами не покидая квартиры.

Я ответила просто: «Нормально, половина страны дома сидит, не я одна».

А в общем-то, и Саманте, и Патрику с Катрин я попыталась объяснить главное: что в нашей стране очень многое, если не все, зависит от самого человека. Если он проявит упорство, волю к жизни, если зацепится за нее — он победит. Выстоит, даже будучи физически разгромленным человеком, немощным до отчаяния. Потому что только он сам хозяин своей жизни, своей судьбы, и никакие социальные программы, никакие дяденьки и тетеньки, в этих самых программах работающие, тебя не спасут. Если ты будешь просто сидеть и ждать. Когда о тебе вспомнят, когда к тебе придут и все тебе сделают, подадут на блюдечке с голубой каемочкой. Дяденьки и тетеньки на должностях, таких, как ты, у них много. А ты у себя один единственный, и болит у тебя, и проблемы твои, и решать их тебе. Пусть порой и с помощью тех же самых дяденек и тетенек, но все-таки именно тебе. В первую очередь.

Конечно, с самой болезнью бороться трудно, особенно если ты не специалист — ни терапевт, ни невропатолог, ни эндокринолог. У меня целый букет болезней, и каждая — серьезная. Только диабет один чего стоит, который, как ржавчина железо, разъедает мой организм, все мои сосуды. Живя с этой болезнью, ты не застрахован ни от чего, и главное, от слепоты, чего я боюсь больше всего на свете. Пока есть глаза, пока ты видишь — это еще половина беды, даже в теперешнем моем положении. Потому что, главное, я все равно могу — могу читать, могу писать, могу видеть солнце за окном.

Диабет уже добрался до моих почек, до глаз. Нет, слава Богу, я еще вижу, пусть уже и в очках. Там, в сетчатке, уже что-то происходит, какие-то свои необратимые процессы. Конечно, я усердно капаю капли, и шприц с инсулином всегда при мне. Правда, к сожалению, его надо было начать колоть намного раньше, но... Извечная российская наша проблема — кому ты нужен, гомо сапиенс?

У нас в городе очень плохой эндокринолог. Какой она специалист — не знаю, но как врач плохая, потому что равнодушная.

Но зато болезнь моя набирает силы, и потому я все больше и больше вникаю во все справочники, лечебники. Пытаюсь хоть как-то сопротивляться болезни, тормозить ее. Я не в силах побороть чье-то равнодушие, но и уступать болезни тоже не хочу. Мне нельзя терять зрение, нельзя слепнуть — у меня еще слишком много дел в этой жизни.

Да, я понимаю, что времени у меня немного. Не хочу об этом думать, жизнь есть жизнь, но однажды...

Наверное, поэтому я очень не люблю слово «никогда».

— Когда мы с тобой увидимся?

— Никогда.

— Когда я выздоровлю?

— Никогда.

Там, на краю города, где дорога, сделав изгиб, убегает серой лентой в соседнюю Оренбургскую область, есть место, о котором я всегда думаю с болью в сердце — наше городское кладбище. Где лежат уже тысячи людей. Где лежат и мои дорогие родители. Они лежат рядышком, объединенные одной общей оградкой.

— Только с отцом рядом…

Все 11 лет после смерти папы мама твердила мне об этом, наказывала.

— Я тебе наказываю, похорони меня рядом с отцом. Не будет места

рядом — схорони в одну могилу. Слышишь? Исполни.

Я слышала, я исполнила. Место нашлось, к счастью. Теперь они опять вместе. Как почти 50 лет. Лежат рядышком, могилка к могилке, памятничек к памятничку. Я никогда не бывала на могиле родителей — слишком все это сложно, слишком все это трудно: кому-то снести меня с этажа, кому-то толкать коляску, и все в гору, в гору. Километра четыре, в обход железнодорожной линии. У меня есть только фотография, мгновение, запечатленное на цветную пленку. Два холмика с молоденькой рябинкой возле низкой оградки. Я часто беру эту фотографию в свои руки. Смотрю, думаю...

Наверное, все это правильно — что есть начало, есть конец. Всему в мире: ночи, дню, весне, зиме. Жизни... Все когда-то приходят в этот мир, и все уходят, каждый в свой час.

Когда я читаю исторические книги, меня всегда посещает одна и та же мысль: Боже мой, сколько же было людей на земле, они жили, страдали, радовались. Они боролись за власть и теряли ее, они копили богатства и, уходя, не забирали его с собой в могилу. За тысячи и тысячи веков наш маленький земной шарик пережил все — и наводнения, и пожары, и землетрясения, и войны, которые, к сожалению, не кончаются и по сию пору. И которые будут, наверное, всегда. Через тысячи и тысячи лет и после нашего, тоже очень бурного, времени. Которое тоже для кого-то станет просто далекой историей. Как далеким кажется все то, что происходило в начале нашей эры или даже до нее. Когда тоже жили люди. То, что для нас, глядящих на них из своего двадцать первого века, лишь история, для них была жизнь. Просто жизнь. С их настоящим, их будущим. С их завтрашним днем, который они тоже ждали, на который надеялись. Что он будет лучше дня сегодняшнего.

И завтра наступало. И становилось днем сегодняшним. А новое завтра опять манило своими надеждами, обещаниями завтрашнего дня.




* * *

Я засыпаю вечером и думаю о том, что завтра я опять проснусь в хорошем настроении, открою глаза и увижу солнце, щедрыми своими лучами освещающее комнату. Стены, цветы на журнальном столике, книги на полках. Мой мир, в котором много лет, изо дня в день, живу я.

Болезнь сделала меня затворником этих стен, очень уютных стен, с любимыми моими репродукциями, любимым ковром над моим диваном. Часами, на которые я смотрю. Чтобы вовремя принять лекарства, чтобы вовремя включить радиоприемник или телевизор. Меня очень многое интересует в этой жизни, мне многое хочется узнать, увидеть, ведь мир так велик и так интересен, и так хочется прикоснуться к нему. Было бы здоровье, возможно, я стала бы путешественником. Бродила бы по городам и весям, взбиралась бы на горы... А потом рассказывала бы обо всем этом людям. О том, что видела, к чему прикоснулась...

Наверное, я бы писала хорошие книги. Я бы дарила их всем людям — и добрым, и злым. Добрым, чтобы порадовать их еще больше, злым... Злым, чтобы они хоть на капельку стали лучше. Потому что жить в этом мире злым страшно. Злого не радуют ни рассветы, ни закаты, ни завтрашний день...

Да, мне бы очень хотелось писать добрые книги. Несмотря на свою тяжелую болезнь, несмотря на свою полную неподвижность. Да и что тело, когда есть душа? Которая, как птица, рвется к солнышку, к свету, к радости. И удержать ее невозможно даже в неподвижном, больном теле. Боль можно стерпеть. Сжать крепко зубы и стерпеть. Я терплю уже много лет и потому знаю, о чем говорю. Но удержать в сетях душу...




* * *

Окно, фонарь, аптека. Поэт произнес эти слова, заключив в них и свою печаль, и свое одиночество, тоску о любимой женщине. Я не печалюсь. Что случилось, то случилось.


Не ропщу, не тоскую —
Принимаю, как есть,
Жизнь мою не простую
Без волшебных чудес.
Я живу, как умею,
Веря в свет и добро.
Ну и пусть, что болею,
Что ходить не дано.
Я привыкла к уколам,
Ночи долгой без сна —
Жизнь не станет другою
Как бы я не ждала.
Как бы я не молила,
Руки к небу воздев:
«Боже, сделай счастливой,
Погаси лаской гнев!»
Да и что в этом плаче?
Плач — не плач, а терпи.
Значит так, не иначе
Крест должна свой нести.
Значит, доли получше
Мне пока не дано,
Не такой, видно, случай,
Чтобы вдруг снизошло.
Чтоб разверзнулось небо,
Засверкала гроза...
И я встала и смело
По дороге пошла.
Позабыв про болезни,
Позабыв про беду,
Лишь твердя, будто песню:
«Я иду! Я иду!..»
Может, так и случалось —
Верить в это хочу.
Мне ж другое досталось,
Вот с другим и живу.
Неподвижное тело,
Да крылата душа,
Да надежда и вера,
Что со мною всегда.
Что рассеются тучи,
Солнце снова взойдет.
В день прекрасный, грядущий
Вновь меня позовет...

Да, я верю в свой завтрашний день и всегда жду его. Потому что, когда наступает утро, просыпаются новые надежды и ожидание нового дня — опять завтрашнего. И так до тех пор, пока однажды...

Будет все: рассвет, пение птиц, размеренное шарканье метлы по асфальту, луч солнца, который прорвется в твое окошко, осветит твою комнату, стройные ряды книг на книжных полках... Не будет только тебя. Боже мой! Как же я хочу, чтобы было завтра!..

Тамара Мурунова
Издание: Журнал «Луч Фомальгаута №5»
Размещено: 16 октября 2008 г.

Если Вам понравился материал, отметье его:

Или поделитесь с друзьями в соц-сетях:

Комментарии (0)